20-05.05.12 Лев МОСКОВКИН, Наталья ВАКУРОВА

Книга в Москве

Возвращение золотого века русского перевода

Коммерческая культурология в зеркале естественной истории

Чисто английское самоубийство и все через задницу у этих варваров

На фоне расцвета книгоиздания попалось нечто совершенно изумительное – «Шепот в темноте» Стефани Меррит.

На хороший роман и своего таланта не жалко – таланта переводчика, таланта читателя. Россия весьма благодарная страна для новой жизни зарубежной литературы, гармонично дополняющей отечественные шедевры мирового достояния.

Анна Шульгат перевела название романа Стефани Меррит как «Шепот в темноте» (СПб.: Издательская Группа «Азбука-класссика», 2010. – 384 с., тир. 8 тыс экз. (Stephanie Merrit. Gaveston. 2002).

Сначала немного банальностей.

Понятно, человек как вершина эволюции наиболее чувствителен к переменам в структуре хаоса. Все, чем страдают и чем счастливы люди, управляемо тем, что открыл в середине прошлого века американский математик Эдвард Лоренц. Иными словами, это волны жизни. Поскольку с пониманием физики у нас плохо, а крупнейшие русские эволюционисты ушли в историю известными только тем, как и за что их мучили, людям остается только описывать свои чувства. Что и сделала британская журналистка Стефани Меррит.

Ее роман «Шепот в темноте» – нечто выдающееся в нескольких отношениях. Среди прочего автор хорошо осведомлен о той причудливой политической конфигурации, которая сложилась на Ближнем Востоке, и роли в ней стран с англосаксонским доминированием. Не надо воспринимать прямолинейно названия стран или запрещенного оружия, важен именно геополитический расклад.

С другой стороны, тематика романа более чем актуальна для нас. Роман стоит прочитать прежде всего преподавателям вузов, погрязших в дурацкой навязанной реформе. Он приносит какую-то релаксацию. Прочитать такую книгу – все равно что съездить на природу для благотворного отдыха.

Над всем этим нависает некий общий смысл человеческого существования, без чего в нас утрачивается человеческое начало.

Еще одна сторона, усиливающая эффект релаксации, – сатирическое описание претендующей на высокое искусство эманации соответствующей тусовки – художественной, киношной, фотографической, журналистской. Для понимания опять придется обратиться к банальности. Англосаксонская (островная) модель навязывает большинству не просто власть меньшинств, но некую форму антиэстетизма, причем не только в искусстве.

Роман Меррит становится неким возвращением к человеческому в человеке, носителем которого выведена главная героиня Габриэль Харви. Человек, вокруг которого крутится сюжет, – неотразимый Пирс Гевестон – некоторым образом даже влюбляется в нее. Она настоящая. Возможно, живая кукла на пике искусственной культурологии с лейблом Gaveston впервые сталкивается с таким античным раритетом, как нативный человек.

Роман выстроен в редко встречающейся традиционной драматургии. В нем четыре части начиная с пролога, описывающего завершение всей истории. Затем проходит собственно роман в наибольшей части книги – 270 страниц из 380. Короткая вторая часть подает безжалостную кульминацию, за ней следует такого же объема расшифровка в форме переплетения признаний.

Имя романа Gaveston непереводимо на русский язык и понятно почему. На 294 странице переводчик не выдерживает и приводит содержательное примечание-расшифровку.

Согласно Википедии, Пирс Гавестон, сын гасконского рыцаря граф Корнуолл (Piers Gaveston, 1st Earl of Cornwall; 1284-1312 – друг детства, фаворит и предполагаемый любовник английского короля Эдуарда II. Имя Гавестона носит секретное оксфордское общество, члены которого, по слухам, предаются сексуальным оргиям.

Реинкарнированный Пирс Гевестон – назначенный без выборов «варяг на царстве» нового коммерческого факультета культурологии в колледже Святого Дункана. Повествование идет от имени аспирантки Габриэль Харви, погруженной в исследование историй короля Артура.

Для Британии тема короля Артура значима не менее, чем «Слово о полку Игореве» для России при всей несопоставимости национальных особенностей.

Новый «король» – наживший состояние грязными делами медиа-барон Эдвард Гамильтон-Харви, дядя Габриэль, превращает поле университетских интриг в часть своего «двора».

По версии автора, новый Пирс Гевестон – мужчина неотразимой внешности. Никакой схематичности или стереотипирования в романе, однако, нет. Со страниц встают живые люди. Вполне жизненно эти люди ловко облекают свои биологические инстинкты и физиологические потребности в слова о борьбе идей и поиск места в жизни. Социализация современного человека растянулась до перманентного состояния и вывела на первый план проблемы с самоопределением общества в целом.

В центре философской надстройки романа стоит идеологический конфликт исторической национальной модели высшего образования и унифицированной модернистской схемы от медиа-барона. Модернистская система несет вытеснение бесплатного образования платным, замещение национальной истории непонятной журналистикой без концепции.

В вузах России происходят те же разговоры.

Стефани Меррит подает известный общественный конфликт как противостояние дяди и племянницы, вялотекущее на фоне ее чувств к неотразимому Гевестону. Габриэль унаследовала от отца Ричарда Харви роль оппонента в братских отношениях. Ее дядя Эдвард разбогател на поставках оружия, и проблемы имиджа для него не на последнем месте. Его стратегия обволакивающего поглощения оппозиции прежде всего на семейном фронте достойна одобрения. Но это голословно, ситуация жизни сложнее. В книге она выписана высокохудожественно и точно, отражая глобальный кризис искусства и культуры под напором агрессивной волны нового варварства.

Если не зацикливаться на описании Лондона как уникальной сцены развития событий, сами по себе дискуссионные диалоги заставляют забыть, о каком конкретно вузе и в какой стране идет речь. Настолько всеобщи проблемы и схожа риторика их обсуждения.

Понятно, что проблемы современного человека порождаются его биологией. Англия, как и Россия, страна великая, имманентным свойством ее является способность срочно и синхронно меняться. Что бы люди делали, не будь медиа-магнатов с темным прошлым и их навязанными без права голосования идеями?

Перевод достоин оригинала с высоким творческим зарядом. Текст щедро нашпигован достойными цитат афоризмами – персонажи просто так общаются: «Всегда опасно, когда пресса влюблена во власть, но когда она влюблена в самое себя, значит, мы в беде. Как сказал бы мой коллега Уэсли, «медианарод сам себя дерет».

«Я всегда говорю: называй лопату лопатой, если, конечно, поблизости не маячит гестапо под названием «политкорректность» – сказал коллега Уэсли Хемп, политический колумнист.

Завершение романа содержит художественное переживание катастрофы как неотъемлемой части эволюционной истории: «История, – сказала я наконец. – Вот почему я занимаюсь своим делом – наука дает мне ощущение безопасности. Наверное, я боялась перемен, потому что мне всегда хочется узнать всю историю целиком. Но нельзя жить в прошлом – приходится жить с ним. Опыт... все наши глупые маленькие просчеты и ошибки... мы должны превращать их в истории, а иначе какой смысл?»

На вопрос «О чем ты говоришь?» наша героиня, повествователь истории Габи отвечает вполне буднично: «Не знаю. Просто размышляю вслух».

Читатель русскоязычный, кем бы себя ни воображал, является продуктом славянской цивилизации. Соответственно он берет на свою совесть, осознанно или нет, вопрос тяжелый: зачем англосаксонская цивилизация возводит в ранг сверхценности любую свою грязь вроде самовлюбленного педика? Зачем островная модель анти-эстетизма навязывается миру, в целом понятно. Что еще остается, кроме экспорта кризисов? Тем более что нас от собственной грязи давно тошнит. В таком ракурсе художественный роман Стефани Меррит можно рассматривать как реализацию в этом прекрасном новом мире уверенных традиций русской гуманитарной философии из романов Толстого и Достоевского.

Знали бы классики, что придется обсуждать нам, потому что нам приходится жить с тем, о чем нас не спрашивали, называя это «демократией».

 

http://www.millionbooks.ru/stefani-merrit-shepot-v-temnote.html

Стефани Меррит «Шепот в темноте»

опубликовал admin- 20. мая, 2010в Азбука-Классика, Художественная литература

«Поклонники «Тринадцатой сказки», безусловно, будут обрадованы появлением этой книги. Пожалуй, здесь больше чувств, но не меньше классической Англии».

«New Statesman»

Габриэль – аспирантка-историк в колледже Святого Дунстана, большой специалист по королю Артуру. Но сейчас мифического короля затмил для нее Пирс Гевестон – декан нового, коммерческого факультета культурологии, вопреки многовековым традициям не избранный, но назначенный таинственным спонсором, предпочитающим оставаться в тени. Габриэль не в силах устоять перед чарами Пирса – надменного, но неотразимо обаятельного мужчины фотомодельной внешности, который притягивает неотступное внимание СМИ и явно скрывает какую-то взрывоопасную тайну. Но что связывает Пирса и бывшего торговца оружием, а ныне «медиабарона» сэра Эдварда, который приходится Габриэль дядей и намерен силой вернуться в ее жизнь? На какие скандалы в их общем прошлом намекает неподконтрольная сэру Эдварду пресса? И о чем расскажет едва различимый шепот в темноте?

Если бы Ингмар Бергман решил снять романтическую комедию и поручил написание сценария Айрис Мердок с Дэвидом Лоджем, у них мог бы получиться «Шепот в темноте».

New Statesman

 

Об авторе: Стефани Меррит (р. 1974) – известная британская журналистка, заместитель литературного редактора и обозреватель газеты «Обсервер», автор трех книг. Ее дебютный роман «Шепот в темноте» – очередное, наряду с «Тринадцатой сказкой» Дианы Сеттерфилд, свидетельство о возвращении золотого века британского романа, с его романтизмом, тайнами и готичностью.

 

http://prochtenie.ru/index.php/docs/4625

Стефани Меррит. Шепот в темноте

Пролог к роману

Вряд ли ему такое понравилось бы.

Часовню крематория, втиснутую между рифлеными крышами промышленной зоны, можно было бы принять за очередной товарный склад, если бы не псевдоготические сводчатые окна, а также скромные указатели «Сад поминовения (С собаками вход запрещен)» и «Парковка только для посетителей службы». Кольца колючей проволоки венчали высокий забор, отделявший сад от железной дороги. Сад был усыпан гравием, а скорбный ритуал то и дело прерывался ревом пассажирских самолетов, взлетавших в соседнем аэропорту. Мрачное место для последнего прощания, выбранное разве что из-за двух потенциальных преимуществ: удаленности от центра и уединенности.

На деле же парковка с раннего утра оказалась забита фургонами с вращающимися спутниковыми тарелками, антеннами, мотками кабеля, репортерами, фотографами, техническим персоналом, звукоинженерами и операторами в бейсболках, и все это на подступах к часовне. Любую попытку поддержать траурную атмосферу прерывали шумы новостной индустрии: командный лай в телефонную трубку, слаженное попискивание пейджеров и камер, согласные окрики людей в наушниках. Репортеры стреляли друг у друга сигареты, не отрывая глаз от двери, которую заслоняли от них ряды могучих охранников, со скучающим видом топтавшихся на гравии в ожидании процессии. Фотографы, в два ряда выстроившиеся по обеим сторонам лестницы, с проклятьями поглядывали на небо или беспокойно закрывали объективы от измороси, уже осевшей серебристым бисером на их волосах и на нейлоновом мехе операторских кранов. Остальные папарацци, чтобы лучше видеть, пытались влезть на ограду или забирались на капоты автомобилей. Вдоль забора выстроился еще один ряд фургонов, упиравшийся в кромку травы. Стриженые демонстранты, взобравшись на решетчатые ворота, кричали и размахивали плакатами, обличавшими нетерпимость и лицемерие, эти беды глобального капитализма.

Оконные стекла в часовне дребезжали от ветра. Собравшиеся внутри ерзали на скамьях, дожидаясь окончания службы, проходившей медленно и напряженно. «И не будут они испытывать ни голод, ни жажду, солнце не зайдет над ними, и никакой зной не будет их мучить... Сын воцарится с Отцом на веки веков...» (1)

Наконец двойные двери распахнулись, выпустив наружу волну печальных аккордов, а толпа в саду с нетерпением хлынула к подножию лестницы, мгновенно устроив давку со щелканьем затворов и блеском вспышек. С минуту мой дядя неподвижно стоял в дверях, точно на просцениуме, спрятав глаза за зеркальными стеклами очков. Короткая пауза, а затем поднялся невероятный гомон: «Это правда?.. Это произошло случайно?.. Как вы можете объяснить?.. Условия развода?..» – колючие микрофоны нацелились ему в лицо; операторы зашуршали гравием, подтаскивая штативы, держа телекамеры над собой и проталкиваясь вперед. С деланым достоинством он выпрямился, поправил наброшенное на плечи черное пальто и зашагал сквозь толпу к ожидавшей его машине. Неандертальцы-охранники, два спереди и один сзади, отпихивали особо навязчивых журналистов, но многие сами инстинктивно расступались, словно отдавая виноватую дань уважения выдержке этого высокого темнобрового человека, в ту или иную пору платившего зарплату по крайней мере половине собравшихся.

Я наблюдала за всем этим, притаившись под навесом у входа в часовню. Спрятав руку в кармане, я вертела кольцо, подаренное мне Пирсом на нашу помолвку, пока металл не нагрелся. Помощники дяди усадили его в машину, и она рванула сквозь ворота, на прощание взвизгнув шинами и отразив тонированными стеклами небеса. Самые проворные съемочные группы ринулись вдогонку, а вслед за ними демонстранты, по-прежнему оравшие свои лозунги. На мгновение преследователи нагнали машину, притормозившую у «лежащего полицейского», но та быстро вырвалась вперед.

Выходившие из часовни люди говорили вполголоса и бросали на меня быстрые любопытные взгляды. Я почувствовала руку у себя на плече.

- Даже не верится, что все еще август. – Оливер слегка поежился в доказательство своих слов. – Не следует тебе здесь находиться. Они еще за тобой вернутся.

- Возможно.

- Точно тебе говорю – вернутся. Ты что, прессу не знаешь? Они же как черви на падаль. – Он коротко усмехнулся в нос. – Все, уходим.

Он подтолкнул меня в сумрак опустевшей часовни, и мы через вестибюль вышли к боковой двери.

- Я оставил машину позади часовни. На парковке тебе показываться нельзя, во всяком случае сегодня.

Мы молча ехали по автостраде; сияние дня угасало за мрачными облаками. Оливер нервничал, как будто выпил слишком много кофе. Он вел машину чересчур быстро, барабаня пальцами по рулю, часто поглядывая на меня или в зеркало, словно опасаясь погони. Пейзаж расплывался перед моими воспаленными, невидящими глазами, и от усталости я не могла говорить.

- Эдвард выглядел ужасно, – спустя какое-то время заметил Оливер.

- Да.

- То есть это можно было предвидеть... но как-то непривычно думать, что и у Эдварда есть чувства.

- Да.

- Наверное, и он его как-то... по-своему, правда... В смысле – любил. Бедный Эдвард. Никогда бы не подумал, что скажу такое. А может, это все на камеру. Похоже, Эдвард всегда...

- Олли...

- Что?

- Не надо об этом.

- Извини.

Мы снова поехали молча.

- Знаешь, Габи, надо бы тебе уехать. – Машина за нами дважды прогудела, потому что Оливер без предупреждения выехал на левую полосу. – На время, пока тут все утрясется.

Он поправил съехавшие на нос очки и снова на меня взглянул.

- Куда мне поехать? – пожав плечами, спросила я.

- Не знаю. Может, во Францию, к маме? Я просто думаю, что тебе нужна передышка. Еще не все кончено.

Я отвернулась:

- Не понимаю. Почему сейчас? Они же все это знали...

- Ждали подходящего момента, – отрезал Оливер. – Откладывали до сезона отпусков. Нам ведь нужно, чтобы газеты продавались. Боюсь показаться неучтивым, но я же пытался тебя предупредить.

- Ничего ты мне не сказал.

- Ты не хотела слушать.

На подъезде к Лондону движение замедлилось, образовалась пробка. Я смотрела в окно на белую разделительную полосу, казавшуюся волнистой.

- Что значит «еще не кончено»?

- Не знаю, просто... мне кажется, всплывут и другие подробности. Было бы лучше, если бы ты уехала.

- Я подумаю об этом.

- Ты считаешь, это была случайность? – не сразу спросил он.

- Нет, – ответила я не задумываясь.

Он спрашивал меня об этом уже не в первый раз.

«О Пирс, я совсем тебя не понимала...»

Неловкое молчание и спертый воздух делали пребывание в машине все менее комфортным. Крупная дробь дождя ложилась на ветровое стекло. Оливер включил передние фары.

- Хочешь где-нибудь остановиться?

Я мотнула головой:

- Нет. Давай просто поедем домой.

- К тебе домой? – Казалось, он удивлен. – Ты думаешь, это разумно?

- Нет, я имела в виду – к тебе домой.

- Они тебя рано или поздно найдут.

- Тогда лучше поздно.

Иннишоннел-Холл, Аргайлшир, сентябрь (2)

Какая ирония судьбы таилась в искренних попытках Оливера защитить меня от прессы! Его забота и благоразумие помогли мне пережить долгие дни после смерти Пирса, когда приходилось скрываться в ожидании результатов следствия, а сокрушенное лицо моего дяди под ликующе издевательскими заголовками красовалось на первой странице каждой газеты, которая ему не принадлежала. В ту пору все шло наперекосяк, и только Оливер оставался постоянной величиной. Мне и в голову не могло прийти, что он во всем этом участвовал.

Отсюда, из-за письменного стола, мне открывается пейзаж до самого леса, до верхушек темных сосен, растущих почти у самой кромки воды. За Иннишоннел-Холлом высятся мощные тени гор. На три мили к востоку раскинулось озеро Лох-Эйв – оно лежит неподвижно, охраняя окрестные развалины. В конце сентября ветер приходит прямо с моря, с запада, и воздух становится чистым, соленым и горьким. Ветер проникает в дом, а снаружи хлещет по стеклам девичьим виноградом (3).

Именно Оливер посоветовал мне отправиться в Иннишоннел-Холл, когда дядя исчез после похорон. Иннишоннел – усадьба сэра Рори Кэмпбелла, шестого графа Орхи, чей герб нависает над вестибюлем и каминными полками: в правой верхней четверти серебряного поля – башня, увенчанная шлемом и мантией, а по бокам – два стоящих на задних ногах оленя; под изображением девиз «Meum Protego» («Защищаю свое»).

В настоящее время сэр Рори в отъезде: Мойра с важным видом сообщает мне, что он в Ирландии – готовит лошадей для гладких скачек (она не удостаивает меня улыбки, когда я спрашиваю, бывают ли шершавые скачки) (4), но я могу оставаться в замке столько, сколько пожелаю. Я, конечно же, остаюсь, и забота обо мне становится частью ее повседневных домашних обязанностей. Привычным, одной ей понятным маршрутом Мойра носится по дому, взмахивая тряпкой в тех нескольких комнатах, что не окутаны чехлами от пыли, и критически морщит нос, натыкаясь на меня: «Глаза испортишь этим чтением. Ты же еще молодая девонька». Но именно она, как никто другой, должна понять, почему мне так дорога необитаемость замка, его скрипы и странное эхо, его уединенность и непоколебимое равнодушие к внешнему миру; почему я так ценю погоду, несущую очищение, долгие прогулки по берегу озера, отсутствие посетителей, а в особенности – телевидения и газет. В суровости Мойры есть нечто жизнеутверждающее, и на плите всегда булькает котелок с похлебкой, когда я врываюсь в дом вечером, обветренная и промокшая, в компании собаки, которая оставляет грязные следы по всей кухне. Мойра не одобряет меня из самых благих побуждений; она считает меня чрезмерно бледной и тощей, ей кажется, что я слишком долго предаюсь хандре и чтению, а лекарством от обеих хворей считает хорошую, сытную еду и «ох, девонька, знаешь, поменьше бы тебе кручиниться». Впрочем, она никогда не спрашивает меня ни о дяде, ни о том, как мы с ним оказались здесь в одно и то же время.

- Здесь издавна можно было от всего спрятаться. – Единственная ее фраза, которую можно счесть за намек. – Сэр Рори всегда скорехонько сюда возвращается, когда ему все наскучит и захочется малость отдохнуть.

И вот она рассказывает мне истории о жизни замка в былые времена, а я выуживаю из памяти несколько детских воспоминаний, и вечера постепенно становятся все холоднее. Каждое утро я приношу все новые дрова из заброшенных конюшен.

- И все-то она пишет, – фыркает по вечерам Мойра, словно это само по себе очень нездорово. – Что ж ты там пишешь-то целыми ночами?

Я объясняю, что записываю историю. Историю человека, которого я когда-то знала, как никто другой, а взялась я за перо именно теперь, потому что наконец-то все поняла.

- Да уж, с этим ты быстро не управишься. Небось дружок твой был?

- Я так думала. Когда-то.

- И что с ним стряслось?

Я отвечаю, недоверчиво помедлив, – она должна знать.

- Он умер.

- Молодой еще? В аварию попал?

- Да, кажется...

Она тоже медлит в нерешительности, вытирая испачканные мукой руки о юбку.

- Ох, что поделаешь, всех нас это ждет рано или поздно. В декабре шесть лет будет, как Роберта моего не стало, так дня не проходит, чтобы я о нем не вспомнила. Но говорят, только хорошие люди умирают молодыми. Увидимся утром – если будет на то воля Божья.

Так мы беседуем с Мойрой почти каждый вечер за ужином. Мы не стремимся к большей доверительности, и нам не хватает сил говорить на другие темы, но мы обе, каждая по-своему, нуждаемся в дружеской поддержке. Я уже начала предвкушать эти минуты.

У истории, которую я рассказываю, есть несколько версий. То есть несколько версий того, как она началась. Если бы свои варианты нам представили Оливер или мой дядя или если бы мертвые, Денэм Доуленд, а то и сам Пирс, могли говорить, нам пришлось бы начать на несколько лет раньше и не в этой стране. И постепенно эти отдельные варианты начали бы сближаться, как железнодорожные пути, пока не сошлись бы все в одной точке – в точке смерти Пирса Гевестона.

Теперь я знаю их истории. Но сперва я расскажу свою собственную. Началась она почти два года назад, в ясный и холодный январский день в городе на болотах, – еще до того, как Эдвард затеял свою игру, до того, как Пирс вернулся из ссылки, до того, как я невольно стала частью их истории.

 

1 Тайная книга и Апокриф Иоанна, XXXIX.

2 Аргайлшир – район на западе Шотландии, бывшее графство, в прошлом – домен некогда могущественного клана Аргайлов.

3 Девичий виноград – крупная листопадная лиана.

4 Гладкими называют скачки без препятствий.