Ирина Муравьева. Страсти по Юрию: роман. – М.: Эксмо, 2012. – 288 с., тир. 8 тыс.

 

07.03.13 Лев МОСКОВКИН

Книга в Москве

Страсти по автору

Арина, Варвара, Зоя...

Когда я умру, ты только не верь. Не ходи на могилу. Меня там не будет. Я буду с тобой

Каждая книга особенная. Но лишь немногие оставляют глубокие следы на душе и иногда даже шрамы в совести. Вроде бы ты не при чем и все это не про тебя, а цепляет.

Таковой оказалась художественная биография нашумевшего в советское время писателя-диссидента Георгия Владимова (Волосевича) заметной нынешней писательницы Ирины Муравьевой «Страсти по Юрию» (роман. – М.: Эксмо, 2012. – 288 с., тир. 8 тыс.).

Большого автора не спрашивают, кто он или кем бы хотел быть. У него нет чинов и званий на визитке. Нет самой визитки, да и не нужна она. Он должен покориться и старательно соответствовать образу, назначенному для него общественным мнением. Для взыскательного советского читателя он диссидент. Для следователя варнак. Для любимой женщины кумир. Для не менее любимой жены – источник опасных неприятностей и тревожной атаки голубого стукача. Для издателя – творческий человек, которому нужно книжки писать, а не журнал вести. Для человека, сделавшего из своего диссидентства профессию, он – советский человек, которому ничего не нравится.

Много можно придумать слов и найти признаков для очевидного разграничения «свой – чужой». Каждый раз все кажется просто. Однако ситуация быстро меняется, а с ней меняются и люди.

Ни одно другое животное кроме человека не находится в жестоком плену им же построенных словесных образов. Лень повторять простую несвежую истину, да придется: политика для человека глубоко вторична. О власти он вспоминает, когда между простыми желаниями – выпить или закусить, новые валенки хочется, бабу или просто чтоб поговорила с тобой – ничего простого естественного не получается и возникает физиологическое желание самовыразиться, прозвучать с гневными обличениями.

Обычные люди не вмешиваются в свои внутренние дела и вполне лояльны власти даже тогда, когда ест она их поедом.

Люди не-обычные, каковых в России особенно много, защищаются от власти общества предъявлением ему собственного образа. Неуместные манифестации вызывают нехорошие чувства.

Биографический роман Ирины Муравьевой о том, как автор ищет свой вожделенный образ. Придумывает героя Гартунга Бера и вживается в него. Передает чуждому фашистскому офицеру свои детские болячки. Эпоха, страна, национальность героя, общество и его условности – все намеренно другое, чтобы найти слова и выразить суть. Маркерным признаком становится что-то второстепенное, чего читатель сам не видит или стыдится. Это может быть запах какого-то растения за окном. Камни, из которых сделана дорожка. Характерность начертания молнии в грозовом небе. Как она пыталась завязать шнурки на ботинке конька. Какой у нее был покривившийся зонтик. Пушок на губе любимой. Окрас соска на ее груди. Поэтичная метафора, отражающая положение ног женщины во время бурного акта любви.

Уже одно это описание заставит читателя определиться с собственным отношением к книге. Автор провоцирует рефлексию и тем дает шанс разорвать путы собственных комплексов. Выбор читателя почти вынужденный, проще комплексы не признавать и вообще не думать, что причина может быть в тебе.

Причина может быть в том, что так ты появился на свет. Связал фактом своего рождения мужчину и женщину, которые сами не определились. Не определились ни с собой, ни с отношением друг к другу, к стране. Способность сомнительна и возможности отсутствуют. Эпоха не оставляет шансов. Ты что-то пропустил в детстве, пытался успокоить маму – папа ее любит и обязательно вернется. Напоролся на злобу, причина которой за пределами понимания: он тебе вовсе не папа. Помешал собственной матери, разрушил какие-то неведомые тебе надежды и планы.

Тебе не нравится «Лолита». Ты начинаешь ненавидеть Бога, в которого никогда не верил. Твоя ненависть распространяется на девушек и молодых женщин. Тебе нечего ответить журналистке, зараженной мифом, что в России счастья не бывает.

«Ты должен сразу определиться, с кем ты и почему. Мы все не любим ГБ, но это единственное, что нас объединяет. А этого недостаточно. Ругаемся так, что... Почти убиваем друг дружку» – ничего этого нашему герою не хочется. Глупо ругаться с теми, с кем тебе делить кажется нечего и их зависти ты не видишь.

Непонятно, как может человек определяться по индифферентному для него признаку?

Рискую навлечь недовольство взыскательного читателя – если такой еще у меня остался. Да терять уже нечего. Творчество Ирины Муравьевой и конкретно один роман «Страсти по Юрию» вполне достойно исследования и защиты докторской диссертации о биотехнологии авторского творчества в эпоху перемен. Модельные романы, где писатель пишет о писателе, который пишет и так далее по матрешечному принципу, уже были. Например, у еще одного нашего кумира – Юрия Казакова. Именно он открыл нам глаза на суть нелюбимого Лениным романа Достоевского «Бесы» и вскрытую им суть большевизма в формуле «повяжи их кровью». Был «Театральный роман» доктора Булгакова о том, как воспринимает автора его окружение и почему понять этого он не может.

Сейчас уже давно пора двигаться дальше. Не хочется спорить, что есть счастье и есть ли оно в России. Не хочется потому, что этим людям вовсе не нужны покой и воля. Россия оказалась мощным источником творчества нового. Где бы ты ни оказался, с тобой останется острое желание найти верные слова и создать образ своего героя. Или персонажа – эвфемистический синоним для диссертации.

Тем, кому казалось, что они управляют событиями в этой стране, трудно было понять, что сила их распоряжений похожа на силу указки, которой машут синоптики, очерчивая продвижение теплого воздуха или снежного бурана.

«Когда я умру, – прошептала она и с ярким восторгом блеснула глазами, – ты только не верь. Не ходи на могилу. Меня там не будет. Я буду с тобой».

По сюжетной линии романа умерли все, у кого можно было что-то спросить и имело смысл спрашивать. В авторской версии никто не дожил до момента, когда факт смерти ничего не меняет, кроме избавления от боли и от иллюзий. Мир людей вступил в следующую фазу своей вечной юности, столь мучительно-буйной в этой стране с метастазами по глобусу.

 

Арина, Варвара, Зоя... Три жены нашего героя – три нужды женского характера: потребность семьи, жажда любви, вожделение обладания. Ну, если мужчина пользуется чьим-то вниманием, бывает, хочется так сказать приватизировать.

Нагнетание эмоций шло по нарастающей.

«Наконец Арина оторвалась от него и, растрепанная, распухшая, в мокром от слез лифчике, расстегнутом и повисшем на одной бретельке, ушла в ванную, заперлась там»... До сих пор ничего страшнее этой ночи в жизни не было.

«Юра-а! Но это последний ведь раз! Юра-а! Самый последний! – и изо всех сил прижалась искусанным губами к его рту. – Последний разочек, последний разочек! – шептала она». Умерла Варвара Краснопевцева через день от запущенной злокачественной опухоли.

Зоя Потапова во время романа не умерла и не собиралась. Познакомил их предприниматель Леонид Гофман, почитатель писателя с советских времен: «Ты мне его только смотри не обидь! ... – Зоя почувствовала себя так, как будто ее ударили».

«Ты хоть не молчи! – простонал Владимиров. – Ну, не молчи ты все время! Обмани меня! Скажи, что еще все будет хорошо! Скажи, что еще поживем и что я не умру, что мы с тобой вместе! Хоть что-нибудь, Зоя!»

«В романе должно быть голодное счастье. Владимиров вдруг понял, что он всегда пытался сказать именно о голоде счастья. Его ненасытности. Потому что счастье можно накормить только любовью, а этой любви никогда не достаточно».

Причины отражены в слиянии автора со своим героем: «Самое сильное детское переживание Гартунга Бера было одновременно и самым сильным переживанием Юрия Владимирова, который прятался за спиной подростка Гартунга так же, как Набоков прятался за спиной своего героя. Нацистский полковник Гартунг Бер, переживший в восьмилетнем возрасте материнское к себе отвращение, не смог забыть об этом, как переболевший оспой человек не может забыть о своей болезни, потому что лицо его остается изрытой ее следами. Решаясь не просто писать о войне, но писать о человеке, виновном в смерти многих десятков людей не по безволию, не от страха, не по жестокости даже, а по убеждению, Владимиров взвалил на свои плечи тяжесть, которая могла сломить его самого. Но он и схитрил: заручился собою, поскольку они: и Владимиров Юрий, и вымышленный Гартунг Бер – слабели душою, пока подрастали, как телом слабеют другие подростки в том случае, если болезни их детства дают осложнение на важные органы. Как только Гартунг Бер убедился в том, что беспамятно-счастливая, только что похоронившая одного мужа и тут же выскочившая за другого Роза Мария Бер хочет избавиться от сына, который сейчас ей мешает, в душе разлилась пустота. Эту ледяную пустоту Юрий Владимиров особенно хорошо помнил: она была частью его самого. Она наступила в нем, как наступает зима. Было утро. Захлопнулась дверь за отцом, и чужая, с лицом, искаженным брезгливостью, женщина сказала ему, что он был ей обузой. Идея Германии – любящей матери – возникла в романе отнюдь не случайно».

«... Она так же просто, как все, что делала и говорила, спросила у него: зачем ему чужой немецкий офицер? Своих разве мало с такими же судьбами? И он не смог объяснить ей, что для искусства не существует «своих» и «чужих», а есть что-то общее, одно для всех, и в этом смысле искусство подобно смерти, которая всех уравнивает».