Лев МОСКОВКИН

DOLCE STIL NUOVO

Василий Аксенов «Новый сладостный стиль». Роман. Издательство «Изограф», М., 97. 559 с., тир. 11 тыс.

Роман собрал в основном негативные отклики, которые продолжались вплоть до визита автора в январе последнего года и окололитературная среда сменила настрой ради прикосновения к фигуре автора – у нас популярность создается не критикой, а андерграундом. Причина негативного отношения к роману – застарелая внутрицеховая писательская ревность, получившая на сей раз резонное оправдание: карабкающимся к славе ввести в себя это трудно. А кому легко, тот не приучен к хорошим винам, начал с плодововыгодного и закончил плохой водкой не ради вкуса, но ради осмысления мира и себя в нем. «Новый сладостный стиль» много лучше – во-первых, нет похмелья, во-вторых, для здоровья это совершенно безопасно. Кроме того, мы были к этому роману слегка подготовлены.

Летом 1997 года Василий Павлович Аксенов, покинув Новый свет, чтобы почтить память Булата, выступал в литературно-поэтическом клубе «Феникс» на Кутузовском и среди прочего рассказал о своем новом романе, который он к тому времени заканчивал. Герой романа «Новый сладостный стиль» – собирательный образ (нечто среднее между Высоцким, Тарковским и Любимовым) под именем Александр Корбах, одержим идеей возродить поэзию флорентийских трубадуров ХIII века. Изгнанный в 1982 из СССР, он никогда не видел своего отца: мать была беременна, когда в 1939 его арестовали по навету друга, но отец ему является и просит прощения – непонятно, за что, по сути – прощение за зачатие. Оказавшись в сорок три года в Америке, Александр Корбах воспринимает Нью-Йорк как чистилище.

Рассказанное автором на время забылось, пока не вышел роман и не закружил читателя своей инфернальной правдой о происходящем с нами в России, увиденной и описанной с противоположного конца планеты.

Как характеризует свой стиль сам автор – крупнейший мастер-оригинатор советского литературного модернизма (не считая фантастов от НКВД): «Техника сказа, которую мы часто употребляем, вообще исключает попытку вранья. Добавим: или сразу ее обнажает. Мы просим читателя не обращать внимания на литературную технику, но все-таки не возражали бы, если бы он заложил вышесказанное за галстук.» (с. 69). Как известно, техника советского выживания, вообще характерная для нашей страны – любой ценой вырваться из обыденной серости в сферу известности, возвыситься над толпой хотя бы на величину котурн, вырвать самого себя за волосы из аудитории на противоположную сторону по-советски одностороннего процесса коммуникации, к ее похотливому истоку.

Но известность – это не трамвай расстрелянного за недонесение поэта. Это рельсы ведомых товарищами в штатском нумерованных трамваев, вечно опаздывающих, в которых царят запуганные до крикливого хамства кондуктор и контроллер, что не каждому дадут билет и соответствующее право. Кто там едет – черт его знает, почему всегда кому-то одному позволено то, чего все остальные обязаны согласно своего положения панически бояться. Трамвай – так сказать комбинированный хронотоп, не предвиденный даже Бахтиным, этакая химера гостиной в дороге, на рельсах. Ощущение хронической временной встречи, которая всей картинкой – что-то вроде слегка дозволенной столичной кухни – под июльский дождь катится куда-то в будущее забугорье.

Изложение романа таково, что каждый раз открывает заново изобретенный много веков тому стиль изложения, для сладостного ренессанса которого необходима чисто российская советско-диссидентская театральная декорация. Да, именно стиль изложения необходимо и достаточно меняет отношение к праву на жизнь, вообще на жизнь и на свободный выбор той жизни, в которой, оказывается, достаточно быть тем, кто ты есть. Как бы это выразиться понятно для приговоренного к жизни в родном отечестве – без разрешения, визы, паспорта или права наследственности быть чьим-то племянником или внуком. Даже странно как-то, граждане – кто-то вымученно публикует «на деньги автора», кто-то, конкретно из алмазной фабрики, отрывает от своих кровных последних десяти тысяч долларов лишнюю сотню на подозрительно хрустящую в руках бумагу, чтобы царственным жестом предоставить тиражированное право публичной поллюции на нее нужным или просто уважаемым людям, а такие вот романы как-то всегда печатались и при Главлите, и без него толстенными кирпичами по полтысячи страниц и в чуть излишнем числе экземпляров, чтобы выглядеть чуть излишними на в целом нежно-розовом небосклоне изящной отечественной словесности, с нежданными мухоморами авторских «хуев» на бархатных, как ласковая под солнышком моховая полянка, совсем нехрустящих страницах, и сопоставлениями-реминисценциями казанского детства с американской зрелостью, оплодотворенные неизменным контрапунктом еврейской темы – не вопроса, но именно темы и именно неназойливым, ласковым контрапунктом.

В общем, изложение таково, что Штаты, Израиль или тем более всякие там италии с германиями оказываются дериватными провинциями, вторичными метастазами смысла человеческой жизни относительно общего источника – черты оседлости, ну в крайнем случае – Витебска или Одессы, инсталляцией сложившейся русифицированной культурной оболочки на любую возможную почву. Повторяю, инсталляцией того, что оформилось в русском языке, а корнями уходит в Кор-Бейт («холодный дом») неподалеку от Иерусалима.

Другими словами, роман «Новый сладостный стиль» в лучших затоваренно-обожженных традициях – отражение со времен застоя милых образов и написан так, что каждая черточка до предела узнаваема, но каждый персонаж в целом вне подозрений на идентификацию или лейблизацию. А стало быть, и вне критики – такова авторская версия. Версия богатая, вскрывающая в художественной форме природу регулированного советского диссидентства. Роман что называется легко пьется, ибо читая его, оказываешься как бы в той же компании до боли знакомых времени мучительного и многообещающего выхода из тоталитаризма – бесшабашная юность нашего общества. Роман написан в знакомой модернистской манере «Затоваренной бочкотары» и не сразу замечаешь, насколько автор вырос в знании технологии любви, которую мало кто может адекватно описать даже в современном раскованном эротическом произведении. Это все же не стиль «Московского Комсомольца», но схож с ним в одном – никаким другим способом не описать происходящее с нами, а описать его – единственный способ не свихнуться и не удавиться в этом блистательном вечно новом мире, мире русской интеллигенции, этого неформального мирового «агента влияния». Автор несомненно движется вперед и с каждым новым романом преподносит читателям истинно «неизвестное об известном» – с легким юмором, переходящим в убойный сарказм, будущее понимание нашего прошлого в волнистом зеркале модернистского стиля, искажающего до правдоподобия, до достоверности, нас, наше время и нашу природу, в которой весь мир – провинция Вильнюса, Витебска, Одессы, Казани, Магадана, на худой конец – штетеле в пределах российской черты. Россия – самая еврейская страна мира, вторичная колыбель древнего народа, патологически гипертрофирующая носимое ею, мечущаяся со своей антисемитской логикой сиюминутного настроения между всеми мыслимыми полюсами, и любая «правда» внутри нее будет оголтелой ложью.

Если только это не нападки на успех более удачливого коллеги ввиду отсутствия значимых событий или сокрытия оных.

Правда о нас извне – тополиное обилие желтоватого отчетливого оттенка или зиновьевского антикрасного, переходящего обратно, в мучительно-красный. Аксенов в этом напряженном средоточии поиска того, единственно ради чего стоило бы выползать из теплой постели каждое утро во что-то «общественное», занимает счастливое и почетное место между уходом в откровенную модернистскую ирреальность и зарегулированным враньем советской машины идеологического влияния, чем возвращает к жизни разуверившегося в ней. Автор отразил нашу жизнь в одной цельной версии, повторяющейся как фрактальное множество Мандельбро в каждом увеличении любого ее участка, вплоть до сферы единственного человека. За что автору личное спасибо. Потому что наши уходящие зубодробительный трагизм и жертвенность прежде всего комичны, а стоящая на постсоветском дворе комичность – порнографична. Хотя бы и без аксеновских «хуев». И пусть это слово останется единственной достаточной цитатой в рецензии, достойной своего предмета – используемый автором стиль изложения тем и хорош, что способные воспринимать его воспринимают одинаково и однозначно, стало быть для них пересказывать роман нет нужды, а неспособные – склонны агрессивно обманываться и стало быть им другого все одно не навяжешь. Кроме того, авторский стиль допускает любую инсерцию – к однозначности восприятия много-Образного текста.