02.02.97 Лев МОСКОВКИН

«Ивриим» значит «другой» или «заречный»:

несколько слов к портрету Сергея Михайловича Гершензона.

 

Сергей Михайлович Гершензон умер в Киеве в апреле 1998. Полученное от него письмо о московских философах опубликовано в «Московской правде».

 

Последний раз я видел Сергея Михайловича Гершензона в 1987 году на очередном съезде Всесоюзного общества генетиков и селекционеров в Москве. Уже были вновь опубликованы его экспериментальные результаты и теоретические выкладки по мобилизационному резерву вида, а я получил экспериментальную модель катастрофической эволюции в пробирке при воздействии тимусной ДНК на растительную ткань и потому имел свой интерес поговорить с живым классиком – ведь именно Сергей Михайлович использовал ДНК для опытов по трансформации первым и задолго до открытия генетической роли этого вещества... Естественно, к тому времени все мы в нашей генетической среде, получив литературное и философское образование в общении после физического труда в колхозах и на шабашках, читали сборник «Вехи», а многие его имели в копиях, и знали немного о компании публицистов, пытавшихся предупредить российский кровавый вал логикой русского философского языка. Почему-то не приходило в голову, что великий генетик – сын не менее великого автора «Вех».

Незадолго до смерти Сергей Михайлович прислал мне из Киева, где он жил и работал много лет, письмо с его детскими воспоминаниями о жизни на Арбате, в особняке, окруженном садом. Сергей Михайлович пишет, что с тех пор прошло более полувека – на самом деле прошло более восьмидесяти лет...

Человек – существо высококонкурентное (еврей, кстати, особенно). Жажда действия есть острая реакция на чужой успех, но выражается она в принципе двояко – либо в распространенной в России негативной разрушительности, либо в творческом поиске своего пути, никем доселе не пройденного. Судьба отрекшегося сына стала уникальной иллюстрацией идеям гениального отца. Воистину, это самоубийственное время именно евреи поднимут до степени источника, указавшего миру первоначальные пути. Так на несколько десятилетий забытые на родине «Вехи», созданные почти наспех после первых кровавых опытов века и перед окончательным и сокрушительным освобождением инстинкта, созданные исключительно с целью предупреждения против революции, стали в «свободном» мире родоначальником обширной литературы и критики. Именно потому сборник Николая Бердяева и Михаила Гершензона и был забыт на родине, что здесь революции составляют национальную гордость и опровергающая их теория не востребована. Кстати, в том числе и в генетике. Иначе трудно понять, почему несколько десятилетий западные генетики учили русский, как сейчас нам надо знать английский.

Судьба идей сына оказалась иной, чем идей отца. Простые до гениальности идеи Сергей Михайлович сеял щедро и даже как-то легковесно для академической среды – как теоретические построения, так и результаты конкретных экспериментов – научное окружение их агрессивно не принимало, чтобы спустя десятилетия открыть то же самое вновь. Он же был результативен и щедр, шел вперед, не оглядываясь на потери. Он был и оставался до смерти – настолько «другой», что его не приняла ни одна среда, в том числе знаменитый четвериковский «Соор», ставший известным вне генетики благодаря «Зубру» Даниила Гранина. Как считает историк генетики Василий Бабков, «Соор» не принял Гершензона из-за жены, «краснокосыночной комсомолки».

Когда в 1987 году Алексей Павлович Акифьев на очередном съезде Общества генетиков и селекционеров спросил Сергея Михайловича, откуда он мог знать задолго до констатации генетической роли ДНК, что именно препарат этого вещества способен вызвать трансформацию генетической конституции и даже использовал эффект для практических целей, вежливый старик только тихо и благодарно смеялся – в течение более чем половины его жизни подобные эксперименты обоснованно считались лженаукой, а сейчас это один из способов получения исходного материала для селекции и затем новых сортов. Сергей Михайлович Гершензон «иной» во многих смыслах – и как генетик, и как долгожитель, и как непредвзятый свидетель бурного века, и как пример характерной роли еврея в нем. Не будучи иудеем, воспитанный матерью-христианкой, выкрестом этот человек тоже не стал, не ассимилировался и не растворился.

Мы предлагаем читателю публикацию одного из последних писем Сергея Гершензона, в котором он по моей просьбе воспроизводит свои детские воспоминания о жизни в Москве, об отце и его гостях, всемирно известных философах. Обращает на себя внимание русский язык Сергея Михайловича с утраченной ныне лексикой, знакомой нам больше из романов XIX века, чем по творчеству ученых века ХХ.

 

* * *

 

Михаил Голубовский

К 90-летию С.М.Гершензона

Серегей Михайлович Гершензон – классик современной генетики. Этим сказано много, но отнюдь не все. Ибо и классики бывают разные. Одни из них, сделав в молодости или зрелости работы, ставшие классическими, надолго затем уходят как бы в тень. Например, знаменитый генетик А. Стертевант из группы Томаса Моргана. Другие, в их числе академик С.М.Гершензон, всю жизнь сохраняют темперамент юности и пламень творчества и влияют на развитие науки многие десятилетия.

Талант у Сергея Михайловича – свойство врожденное, наследственное, получившее в детстве и юности самые благоприятные импульсы для своего становления и развития. Ученый родился 11 февраля 1906 года в семье известного культуролога Михаила Осиповича Гершензона (1869-1925), которого В.В.Розанов и другие авторитеты называли «лучшим историком русской литературы». М.О.Гершензон был инициатором, составителем и соавтором вышедшего в 1909 году знаменитого сборника статей о судьбе русской интеллигенции «Вехи». В предисловии он утверждал главную мысль сборника, что, вопреки историческому материализму, «внутренняя жизнь личности есть единственная творческая сила человеческого бытия», которая, а не начала политического порядка, служит прочной основой всякого общественного строительства. Эта сквозная мысль «Вех» вызвала гневные нападки фанатиков-марксистов и прежде всего Ленина. В своей статье в сборнике, названной «Творческое самосознание», М.О.Гершензон постулировал два принципа, определяющих относительную автономность сферы духа от среды. Первый – тот, что характер человеческого сознания, его чувственно-волевое ядро индивидуальны и всецело обусловлены «врожденной психо-физической организацией личности». Второй принцип утверждал сравнительную независимость «направления и емкости сознания», его способность к самоусовершенствованию и преодолению навязываемых условий воспитания и среды.

Сознание и воля должны быть в динамическом взаимовлиянии. Человеком становятся не в покорном массовом следовании готовым идеалам, пусть даже таким благородным, как общественная польза, гражданственность, а в процессе творческого осознания своеобразия своей личности и мучительных поисков своего отношения к миру. Таковы были жизнеопределяющие отеческие установки, на фоне которых получали развитие и воплощались таланты сына, несмотря на превратности и жестокие удары судьбы.

Становление С.М.Гершензона как ученого-биолога совпало с расцветом московской школы эволюционной биологии и генетики, знаменитые профессора Н.Кольцов, С.С.Четвериков, а также основатель кафедры генетики Московского университета А.С.Серебровский. В конце 1934 года Н.И.Вавилов пригласил молодого ученого на работу в Институт генетики в отдел природы гена и мутаций, возглавляемый приехавшим из США будущим Нобелевским лауреатом Дж.Меллером. Уже в 1936 году (в возрасте 30 лет!) Гершензон подготовил докторскую диссертацию по цитогенетическому анализу гетерохроматиновых районов у дрозофилы. Данные этой работы, частично опубликованные совместно с Меллером в трудах Национальной Академии наук США, и ныне цитируются как новаторские во всех обзорах на эту тему. Однако диссертация Гершензона, будучи успешно защищена в 1936 году на заседании ученого совета под председательством Н.И.Вавилова, застряла в ВАКе из-за прямого вмешательства обскуранта Лысенко. Позже пришлось защищать вторую диссертацию.

В апреле 1937 года Меллер уехал в Испанию сражаться на стороне республиканцев. В 1937 году Гершензон получил приглашение работать в Киеве и возглавил отдел генетики Института зоологии АН Украины. Директором института был выдающийся эволюционист Иван Иванович Шмальгаузен, собравший коллектив прекрасных специалистов. Например, в тот же год он пригласил в свой институт такого оригинального ученого-биолога, как А.А.Любищев, не смотря на его «еретические» антидарвиновские взгляды. Весь последующий более чем полувековой период творчества Гершензона (за исключением военных лет) проходил в Киеве.

Можно выделить три области, которые доминировали в генетических исследованиях Гершензона и работы в которых получили мировую известность: эволюционная и популяционная генетика животных, анализ закономерностей мутагенного действия чужеродной ДНК и исследования в области биологии и генетики.

 

* * *

 

ПИСЬМО, ПОЛУЧЕННОЕ ОТ СЕРГЕЯ МИХАЙЛОВИЧА ГЕРШЕНЗОНА ИЗ КИЕВА

апрель 1997 года

Многоуважаемый Лев Израилевич,

Поскольку Вы интересуетесь жизнью моего отца, Михаила Осиповича Гершензона, я счел нужным поделиться с вами своими детскими воспоминаниями о нем.

В раннем детстве, примерно до моих восьми лет, я почти совсем не контактировал с отцом и совсем не знал его. Он целыми днями сидел в своем кабинете, находившемся в мезонине нашего дома, и спускался оттуда только на завтрак, обед и ужин, которые съедались им и моей матерью в столовой, а я и моя сестра, моложе меня на два года, питались в другой комнате, называвшейся детской. Еще отец спускался из своего кабинета только на ночь, в спальню, где стояли его и материнская кровати; но это происходило, когда мы с сестрой уже лежали в своих кроватках в детской.

Наша семья жила в одном из арбатских переулков, называвшимся тогда Никольским (а теперь он называется Плотниковым). В этом переулке находился земельный участок под номером 13, принадлежавший моей крестной матери, пожилой помещице Елизавете Николаевне Орловой. Эта помещица была верной почитательницей моего отца и поэтому была близко знакома с его семьей. Она была внучкой двух выдающихся людей – Михаила Федоровича Орлова, генерала, бравшего в 1813 году со своей армией Париж; и внучкой декабриста Раевского; а ее прадедом был Ломоносов, чье имение «Рудница» она унаследовала (это недалеко от Ораниенбаума в Петербургской губернии).

Участок, принадлежавший Елизавете Николаевне Орловой в Никольском переулке на Арбате, состоял из довольно большого плодового сада, засаженного яблонями нескольких сортов и грушами; двора с небольшим палисадником, служившего для игры в крокет. На этом участке находились два дома – один деревянный двухэтажный, примыкавший к переулку (в этом доме жила со своей семьей сестра Елизаветы Николаевны Орловой), а в глубине этого участка был недавно построенный кирпичный двухэтажный дом с мезонином. На первом этаже жила Елизавета Николаевна Орлова со своей совсем старенькой матерью, а второй этаж и мезонин Елизавета Николаевна предоставила (бесплатно) моему отцу с его семейством.

Отец с утра и до позднего вечера проводил, занимаясь литературной работой, в мезонине, состоявшем из двух комнат: кабинета, где находился письменный стол отца и несколько полок с книгами, а на стенах висели гравированный портрет Достоевского и гипсовый слепок посмертной маски Пушкина; и библиотеки, довольно большой комнаты, где все стены были заняты высокими (до потолка) полками с книгами. Эти полки вмещали очень большую библиотеку отца. В мезонине была еще небольшая туалетная.

А второй этаж в доме занимали очень просторная столовая, спальня отца и матери, детская, где жили я и сестра, рядом была небольшая комната матери с трюмо, диваном, гардеробом; на втором же этаже была ванная комната с туалетом, кухня, к которой примыкали две очень маленькие комнаты для кухарки и горничной, а также туалет для них. Дом был снабжен центральным отоплением, обеспечиваемым горячей водой из подвала, где сжигался каменный уголь (кроме этого редкого тогда в Москве удобства дом был еще и электрофицирован, что тоже не часто встречалось тогда в московских домах).

На летние месяцы отец снимал дачу на берегу Финского залива в Эстонии, в дачном поселке Силамяги. Мать и дети жили в основном помещении дачи, а отец в маленькой комнате в мезонине дачи, где он, как в своем кабинете в Москве, проводил все время с утра до ночи. Только раза два в неделю он отлучался для посещения поблизости дачи, снимаемой на лето Иваном Петровичем Павловым (знаменитым физиологом), с которым там познакомился отец и который обучил отца играть в городки, чем они и занимались, когда отец посещал его. Тут отец брал меня с собою: мне поручалось собирать на песчаном пляже плоские, отшлифованные морем белые камни и относить их Павлову, который использовал их для ограждения цветочных клумб возле своей дачи.

Весь остальной год, когда наша семья жила в Никольском переулке на Арбате, довольно часто, почти каждую неделю, по вечерам в нашей столовой раздвигали стол и собиралась компания из близких знакомых отца. Мать организовывала чаепитие с большим самоваром и всякими вкусными закусками, домашними печеньями, пирожками и всякими фруктами. Спиртного на стол не ставилось, ведь в этот период в России был «сухой закон», довольно строго соблюдавшийся.

Такие сборища не устраивались только в дни больших церковных праздников – Рождества, Пасхи, Сретенья, Троицы и то подобных. Мать моя, бывшая очень религиозной, приглашала в такие дни вечером батюшку и дьякона из ближайшей церкви (она была на углу Арбата и Никольского переулка); батюшка и дьякон устраивали в нашей столовой небольшую церковную службу с кадилом, на которой присутствовали мать, мы с сестрой, кухарка и горничная (но, конечно, не отец, сидевший в это время наверху в своем кабинете).

На вечерние сборища в нашей столовой собиралось человек 10-14; некоторые приходили постоянно, другие только время от времени. Велись оживленные беседы, часто и споры; нередко слушались стихи или прозаические произведения пришедших. Меня очень интересовало все происходившее на этих сборищах, хотя многое оставалось мне непонятным; тем не менее, я целыми часами подслушивал, стоя в ночной рубашке за дверью, соединявшей столовую с комнатой матери (которая оставалась пустой, так как мать весь вечер сидела в столовой, разливая чай и раздавая угощения). Через щелку в этой двери мне было все слышно из столовой.

Последние годы войны и сразу после Октябрьской революции беседы и споры среди собиравшихся в столовой были чаще всего на политические (и нередко на религиозные и философские темы), а обычно значительное время там уделялось слушанию и обсуждению стихов и прозаических произведений присутствовавших – это больше всего меня интересовало.

Постараюсь припомнить наиболее постоянных участников этих вечерних чаепитий и некоторых приходивших или приезжавших реже; но, конечно, немало теперь мною позабыто, как и имена, и отчества кое-кого из них – ведь с тех пор прошло более полувека.

 

Вот кто мне запомнился из наиболее постоянных посетителей этих вечерних сборищ.

1. Бердяев Николай Александрович (и его жена Лидия Юдифовна).

2. Андрей Белый (Борис Николаевич Бугаев).

3. Иванов Вячеслав Иванович (поэт и его жена Вера Константиновна).

4. Булгаков Сергей Николаевич (философ, богослов).

5. Верховский Юрий Никандрович (поэт).

6. Кистяковский Борис Александрович (юрист).

7. Петрушевский Дмитрий Моисеевич (писатель).

8. Шестов Лев Исаакович (философ).

9. Чулков Георгий Иванович (поэт).

10. Ходасевич Владислав Фелицианович (поэт).

 

Вот кто мне запомнился из более редких посетителей этих вечерних чаепитий:

1. Венгерский Семен Афанасьевич (историк литературы).

2. Грузинский Александр Евгеньевич (литератор).

3. Коган Петр Семенович (президент Академии художественных наук).

4. Ремезов Алексей Михайлович (писатель).

5. Фриче Владимир Максимович (литератор).

6. Шпет Густав Густавович (философ).

7. Волошин Максимилиан Александрович (поэт, художник).

8. Иванов-Разумник (имя и отчество забыл, литератор).

9. Балтрушайтис Юргис Казимирович (поэт).

 

Незадолго до Октябрьской революции, в то время, как Временное правительство России готовило выборы в Учредительное собрание, на вечерних сборищах в нашей столовой шли ожесточенные споры по политическим вопросам, причем мой отец стал подвергаться резким нападкам со стороны большинства участников этих сборищ потому, что он заявил, что на выборах в Учредительное собрание он будет голосовать за партию большевиков, так как он считал, что их победа будет иметь огромное положительное значение для основной массы жителей России. Между тем среди знакомых отца преобладали противники большевиков.

Это было одной из главных причин прекращения посещений вечерних сборищ различными представителями интеллигенции в нашей столовой. Но вскоре появились и другие обстоятельства, сделавшие такие собрания немыслимыми. Почти сразу после установления советской власти в Москве была проведена массовая и суровая кампания по уплотнению довольно просторных квартир. Это сильно коснулось и нашего семейства. У нас отобрали и заселили чужими людьми обе комнаты в мезонине, в которых привык работать мой отец. А на втором этаже так же поступили со спальней родителей и с обеими маленькими комнатками возле кухни. Нам оставили только три комнаты – столовую, детскую и небольшую комнату матери. А в нашу квартиру. А в нашу квартиру вселили семь посторонних для нас жильцов. Это, конечно, очень стеснило нас – ведь все эти люди пользовались вместе с нами нашей ванной с туалетом и кухней, где теперь готовили еду на девяти примусах и керосинках, а плиту не топили вовсе.

У моего отца совершенно изменился образ жизни. Полное утверждение советского строя, наступление которого отец приветствовал, вызвало у него сознание необходимости принять участие в поддержке и развитии культуры нового типа. Несмотря на то, что здоровье его заметно ухудшилось (обострился давно существовавший у него легочный туберкулез и стало беспокоить сердце), вместо привычного для него сидения и работы за письменным столом, он возложил на себя новые и нелегкие обязанности, ранее ему не известные. Он стал активным сотрудником организованной только что Академии художественных наук (в здании, находящемся на Пречистенке, где теперь находится Московский дом ученых). Отец стал профессором филологического факультета МГУ, где регулярно начал читать лекции по теории литературы, кроме того, по поручению Каменева (главного представителя советской власти в Москве), который хорошо относился к отцу и покровительствовал ему, обязал отца стать председателем Всероссийского союза писателей.

Все это отразилось на и без того нелегком характере моего отца, который и ранее легко нервничал и раздражался. Но в общем отец как правило обращался к матери по-дружески и даже нежно.

Примерно раз в год к нам с визитом на несколько дней приезжала его вдовая матушка (моя бабушка). Насколько я помню, на протяжении трех лет было два таких ее визита. Приезжая к нам, эта сгорбленная, но очень живая старушка привозила к нам обильные самодельные лакомства – очень вкусные печенья разных сортов, пирожки с начинкой из сушеных абрикосов, баночки кизилового варенья. В один из таких приездов она привезла в своем багаже маленький дубовый бочоночек, объемом примерно в два литра, хорошего столового красного вина, купленного ею у хорошего винодельца. Отец разливал это вино в бутылки и потом пользовался им в течение года для себя и для гостей.

С.Гершензон

 

И еще одно письмо.

Киев, 27 марта 1997 г. Многоуважаемый Лев Израилевич,

Посылаю Вам, кроме этого письма, два больших конверта, в которых, в одном, две газеты, в которых напечатаны статьи обо мне, и другой, с моей автобиографической книгой «Тропою генетики». Фотографий моего отца у меня нет – все имевшиеся у меня довоенные фотографии погибли в Киеве, когда мы эвакуировались из-за приближения немецких войск.

Довольно большая статья о моем отце напечатана в «Большой советской энциклопедии», том 16 стр. 499-502, 1929 год, издательство «Советская энциклопедия». А хорошая фотография моего отца есть в книге Н.Берберовой «Курсив мой», 1996, на вклейке между страницами 192-193, издательство «Согласие» (Москва). Моих довоенных фотографий у меня тоже нет; есть в посылаемой Вам моей книге «Тропою генетики» в начале книги (фото 1992 года) и в этой же книжке на стр. 173 (фото 1949 года). Прилагаю копию статьи обо мне выдающегося генетика, директора Института эволюции в г.Хайфа (Израиль) профессора Э.Нево. Кроме того, вы можете прочитать в любой библиотеке научной литературы статью о моей научной деятельности, напечатанную в московском журнале «Генетика» за 1996 г. том 32, N1, стр. 136-138, где есть и моя фотография за 1996 г.

С.Гершензон