Лев МОСКОВКИН

Энтузиасты были утопистами. То, что произошло, не было случайностью. Традиция посмертной славы. Лебединая песнь о советской науке

Симон Шноль Герои, злодеи, конформисты российской науки. – 2-е изд. – М.: Крон-Пресс, 2001. – 875 с., тир. 5 тыс.

Справедливости ради следует отметить основное качество автора, из-за отсутствия которого у всех без исключения прочих действующих ученых сфера науки оказывается напрочь закрытой для широкой публики. Если использовать язык рекламы, что уместно, обычный ученый при появлении телекамеры, диктофона, фигуры издателя привычно уродничает, отказывается говорить или непечатно поносит газету, из которой пришел журналист. Симон Шноль в отличие от «обычного ученого» не боится писать и он открыт для общения такой, как он есть. Причем его собственный результат, как прежде говорили – thesis, в книге описан.

Как всегда, для широкой публики, равно для истории, «неудачный» научный результат оказывается единственно существенным по сравнению с тем, что поддерживает узкоспециальная сфера, этот результат отвергающая.

Что песнь не первая и не последняя, если верить обещанию автора, данному самому себе, после расширенного почти вдвое второго издания должно последовать третье, хотя второе выглядит вполне завершенным.

Опять же, если верить автору, а не верить ему нет причин, поскольку в своих немногочисленных и привычных для советской интеллигенции заблуждениях автор более чем искренен, вся мощь советской науки покоилась на трех китах:

1. фантастических дореволюционных пожертвованиях;

2. стремлении преодолеть несправедливость и унижения;

3. пренебрежении к зарплате и земным благам во имя естественнонаучных достижений и их признания.

Монография рассказывает, как получилось, что получилось все наоборот.

До революции доступ в вузы был закрыт женщинам и евреям. На деньги генерала Альфонса Шанявского был построен «Народный университет». В Мосгордуме, затем в Госдуме долго спорили. Автор приводит стенограммы заседаний, которые представляют самостоятельный интерес. Здание на Миусской все же построили, университет успел стать конкурентной альтернативой Московскому императорскому университету. Прошла революция и обширные здания забрали под ВПШ с аргументацией «у нас все университеты народные». Сейчас в Миуссах находится РГГУ.

Такова временнАя структура катастрофы: то, что действующим лицам и исполнителям представляется в их наивной самонадеянности преддверием будущих свершений, после очередного коварного виража истории всегда оказывается ослепительной вершиной на поле забвения.

Кто-то ищет архив изобретателя хроматографии Цвета, кто-то пытается доказать, что Сибиряков – человек, а не названный в его честь легендарный ледокол – прожил тридцать лет после известной даты своей смерти и на его похороны пришли четыре человека.

Слишком долго длилась катастрофа ХХ века, чтобы можно было пренебречь деталями. Автор вытащил их из забвения.

Катастрофа оставила иллюзию разделения окружающего мира на «наших» и «не наших», губителей и носителей истины. Симону Шнолю не без труда удается подняться над узостью иллюзий советской интеллигенции. Впрочем, смерть иллюзий неизбежна – катастрофа в науке еще не завершилась, но уже давно пришло понимание: ее причина – в нас самих, без разделения на «плохих» и «хороших», «наших» и «не наших», лысенковцев и формальных генетиков.

Тем не менее, в книге нет таких, например, моментов, как описание неизбежного пути правозащитника Сергея Ковалева. Было бы естественно продолжить единственное упоминание в монографии описанием того, как апологет мембранной теории, поставленный в условия вынужденной борьбы за признание своих результатов, дошел до мировой известности и трибуны в ПАСЕ по защите прав человека.

Горько и трудно писать об этом, вторгаясь в стереотипы интеллигенции, но факты остаются фактами: признанного сейчас Тимофеева-Ресовского научное сообщество отвергло, тюрьма едва не сгубила его, но спасла от отторжения коллег, а шарашка в Сунгуле дала возможность работать. По прошествии мракобесия его участники и исполнители переменились первыми и буквально навязали сопротивлявшемуся научному сообществу фигуру Тимофеева-Ресовского. Естественно, в книге Шноля ничего нет об этой второй роли завкафедрой генетики МГУ В.Н. Столетова и отсутствует упоминание прокурора Виктора Илюхина.

Кстати, Сергей Ковалев и Виктор Илюхин – депутаты и активные ньюсмейкеры, от их мнения и воспоминаний трудно отмахнуться. Автору это удалось, потому что стереотипы для интеллигента важнее. О Столетове написано на 531 стр.: «В галерее злодеев российской науки одна из самых впечатляющих фигур». И все, хотя на заседании кафедры генетики и селекции биофака МГУ, посвященном столетию Тимофеева-Ресовского, сотрудник кафедры Вадим Глазер рассказывал, как с его подачи и при отчаянном сопротивлении сотрудников завкафедрой Всеволод Столетов пригласил опального ученого читать лекции.

К счастью, автору удалось в книге-ретрографии все же не отстать от времени, обозначив по крайней мере дань будущему.

Речь идет об описании драматургической истории судьбы собственного тезиса автора, который он обозначил маркером «макрофлуктуации». Автор написал целую главу фактически под диктовку своей обиды на коллег, но я бы написал намного более резко и прямолинейно – генетики мне больше не коллеги, теперь я политический журналист.

Примененное автором слово обозначает два крупных явления. Одно из них по-своему изучали многие, например, Юрий Чайковский или Раиса Берг, и каждый, как и Шноль, оставался непризнанным – при жизни или навечно. Я тоже приложил руку к этому явлению, написал несколько разных вариантов текстов для публикации, получил ответы типа описанных Шнолем и перестал заниматься генетикой, чтобы изучать закономерности макроэволюции и синергетики на том поле, где кормится менее подверженное стереотипам научное сообщество.

Генетика в отсутствие внешнего подавляющего фактора раскололась, кто-то признал макроэволюционные закономерности, но воинствующее большинство пребывает в уверенности, что внесение чужеродного гена – не начало цепи событий в геноме, а завершающий этап эксперимента перед написанием победной публикации. Отсюда возникает ощущение, что наука умерла. Во-первых, ничего не умирало, просто действующие ученые пытаются найти привычное прошлое в наступившем на них будущем. Во-вторых, сами коллеги расправились со всеми альтернативными направлениями в своей науке, выплеснув с водой своего выстраданного ребенка.

Спасибо автору за его обиду на коллег, иначе книга просто была бы еще одной попыткой описать великое прошлое в контрасте с серым настоящим.

 

Эта книга о моей молодости, об Институте биофизики АН СССР, который во время буйных шестидесятых находился в начале недостроенной Профсоюзной. И не надо его путать с огромной Биофизикой МЗ СССР недалеко от Курчатника на берегу Москвы-реки, занимавшейся опытами на людях с целью освоения экстремальных пространств и сублетальных условий жизни

Наш маленький институт, куда я пришел в 17 лет учеником ШРМ N101, был богат идеями и отношениями. Больше всего он был похож на то, что описали братья Стругацкие в своем «Понедельнике», что «начинается в субботу». Во всяком случае, границ и пределов у института не было никаких – запрещенные тогда выставки абстракционистов, сумбурные дискуссии на темы никому не понятного искусства и театрализованные скандалы на профсоюзных собраниях почему-то на темы равновесной термодинамики – все это было, как были и парапсихологические исследования талантов Розы Кулешовой или изучение сверхслабого свечения клеток печени крысы в лаборатории, где я работал лаборантом и где заведующий лабораторией тратил на меня, самонадеянно-глупого, столько же времени, сколько и на старшего научного сотрудника, чтобы бескорыстно объяснить суть эксперимента.

Объяснять он умел и по молодости лет я решил, что разум, ясность мысли и вежливость начальника – это естественные нормы, с которыми потом много лет никогда не встречался.

А еще в нашем Институте был великий математик Гельфанд и озверевший на советскую власть, не менее великий специалист в области теории цвета Нюберг, исследователь нервной системы дождевого червя Борис Вепринцев, известный на всю страну своими записями птичьих голосов.

В институте я впервые увидел книгу «Доктор Живаго» – естественно, в виде пленки микрат-200, с помощью которой «тамидат» был трансформирован в самиздат институтским фотографом, вечно веселым одесситом Мишкой.

Там же работали неприкаянные генетики Прокофьева-Бельговская и Дубинин до своего последнего позорного карьерного взлета.

Институт прекратил в том виде свое существование в одночасье, и лишь недавно я понял, почему и как, прочитав книгу Симона Шноля.

В книге я наконец нашел точное подтверждение того, что Лев Киселев – сын Льва Зильбера, чего не мог добиться в интервью с ним.

Книга второе издание значительно дописанное К третьему автор обещает надежду в предисловии дописать заключительные главы о процветании науки что означало бы по его мнению возрождении страны «страны моих внуков и ожидаемых правнуков».

Насколько мне известно, выросший в Пущино-на-Оке сын Симона Шноля Алеша Кондрашов, которому я когда-то поставил 6 баллов на школьной биологической олимпиаде на биофаке МГУ, сейчас профессор в США

Это мне сказал сам Шноль на одном из парламентских слушаний в ныне разрушенном парламентском центре на Цветном бульваре, куда видные ученые пришли от безнадежности поклянчить денег у депутатов.

Пожалуй единственное, в чем чисто по-интеллигентски заблуждается автор – это в геополитике. Заблуждается как истинный интеллигент, глубоко и с достоинством, но только в чем-то одном, всему остальному можно верить. Заблуждение – игрушка большого ума, все остальное более чем правдоподобно и серьезно. Так устроены интеллигенты – надо обязательно в комплекте угостить какой-нибудь бесценной чушью.

К сожалению, с этого начинается книга и невольно вспоминаются слова «начало надо отрубать» автора «Дома на набережной» Юрий Трифонов, так сказал автор про исторические события в стране и то же самое можно сказать о его собственной жизни и жизни его героев. Наши пути причудливо и прихотливо пересекаются по жизни начиная с 1964 года, когда я почти случайно сфотографировал Симона Эльевича с маленьким сыном в Пущино, а потом спустя несколько лет, будучи студентом биофака, узнал в руководителе школьной олимпиады героя своего нечаянного фотопортрета.

Большинство героев книги – давно ушедшие не своей смертью люди-мифы, люди-легенды советской науки. Примерно треть я знал лично, но косвенно и поспешно, в книге они встают во весь рост в естественном ракурсе освещения вместе со своей ролью в науке и в истории.

Книга написана так, что может быть использована в качестве справочника по истории отечественной науки или прочитана беззаботно подряд – как читатель пожелает.

 

Дополнения

Как известно, вся наша советская наука в 90-х канула в небытие. Открываешь книгу Шноля и вся она тут под обложкой как в чудесном сундуке сказок. То, что было обыденным окружением, вышло на сцену истории. Для книги характерен художественный язык, особенно в описании Пущино – история России, изложенная через историю ее лесов.

Однако описание колебательных реакций Белоусова и восторженные упоминания Пригожина никак не подталкивают автора естественным образом перенести идею самоорганизации на красочные его описания русской истории предшествовавшие созданию Академгородка в Пущино-на-Оке.

Макроскопические гранты за которые Энгельгардт назвал автора сумасшедшим в 1957 (за высказывание о распространенности колебательных режимов) по-видимому представляют собой проявление структуры хаоса т.е. физическое явление гомологичное волнам жизни в живой сфере.

Завершение книги печально – наука в России в состоянии нерадостном.

Шноль вылил на страницы своей книги вполне уместную обиду за то, что его тезис так и не признали. Не могу с ним не согласиться, мои собственные результаты по согласованным мутациям, свидетельствующим об активности МДГ, невозможно оказалось даже опубликовать. Между тем макрофлуктуации на глазах у всех – это расцвет сирени в 2001 весной или чередующиеся «яблочные года» с обильным урожаем. Примеров множество именно из-за невоспроизводимости.

Для такой книги конечно же уместны смещенные акценты. Но все же наука в значительной степени сгубила себя сама. Это столь же непреложный факт, как и пожары на ББС – один из них предотвратил я сам: вернувшись из с работ по прокладке ЛЭП бригада поставила бензопилы около горящей печи в двухэтажном деревянном общежитии, бензин разлился лужей метр в диаметре и в полуметре от пылающей топки.

Перцев хотел успеть везде, и любили его только те, кто уживался на биостанции с его характером, потому что любил природу и ценил ББС – как Шноль.

Нет в книге очерка о Шмальгаузена. Не нашел я и упоминая о том, как биофизик Сергей Ковалев стал правозащитником, а произошло это через борьбу с последствиями лысенковщины в сознании.

ГОИ – Государственный оптический институт, назван государственным научным институтом.

Сергей Гершензон упоминается вскользь, что на мой взгляд недопустимо, хотя автору так проще – сын известного философа-автора «Вех», при жизни был спорной фигурой, отвергнутой четвериковским «Соором», и успешно забыт еще до его смерти в Киеве. Но Гершензон был признанным автором большинства вновь выдвинутых идей в генетике, он же еще до войны использовал тимусную ДНК для получения трансформаций! В книге отсутствует необходимая полнота, что недопустимо для истинного ученого, и тем не менее распространенная в научной среде – не по причине промежуточности работы, а из-за давления стереотипа.

 

 

Hosted by uCoz