Лев МОСКОВКИН

ЧИТАЙТЕ КНИГИ - ИСТОЧНИК ЖИЗНИ

Теперь все больше кирпичей в суперобложках. Что и характерно – у нас как про любовь, так все больше про устройство кровати, цвет презерватива и всякие там усики. Конечно, наш человек вносит любовь, точнее, ее антипод, во все. В собственное отношение к Слову тем более, а уж к слову печатному относится просто как к абсолютной истине. В человеческой любви вообще много зависит от того, как это было впервые. У меня с книгой впервые было темным морозным утром в Сокольниках.

Читал я всегда – когда с середины, когда с конца, не утруждаясь именем автора и тем именем книги, которое автор придумал для меня. Осознанием своего отношения к книге я обязан мальчику-воришке, унесшему прямо с рабочего места папочку с документами и двумя чужими книжками – «Кластерный анализ» Дюрана и Одела и седьмой том «Библиотеки Фантастики» – самый «тяжелый»: Стругацкие! Теорией классификации с тех пор я не интересовался. А про томик Стругацких его владелец старший брат сказал: «Ты его легко достанешь» и рассказал, где – большой знаток, сам не раз попадавший с книжками ментам в лапы.

В Сокольниках я успел стать едва ли не завсегдатаем. Ловили даже с овчарками – едешь до четвертой остановки, двери открываются и в каждую – по три фуражки с мордой в придачу. Три двери трамвая – три морды. Далее – до восьмой остановки, это знают все (откуда?). Опять три морды. Возвращаемся к метро – там перерыто, но народ гужуется. Как всегда, строго того, что ищешь – нет, но глаза разбегаются. Никогда в жизни так не бегал за дамой, как за кошелкой с томиками Михаила Кузмина по 12р. и Николая Гумилева по 8, все «Берлин – СПб 1922г.». Дама выглядела слегка б/у и в другой руке держала беломорину. Кончилось в тот раз милицейской «канарейкой» с матюгальником на трамвайных путях: «Граждане расходитесь торговли не будет!». Граждане диссипировались по окрестностям.

«Канарейка» – это ставший достоянием истории «козел» Ульяновского автозавода желто-синей раскраски, уже давно ментура колесит на «Ауди» или на худой конец на «Жигулях».

Собаки в причудах людей не виноваты, но чаще их и не было. Точнее, были не сразу: незримый садовник позволял росткам взойти, разгуляться перед прополкой и Сокольнический толчок наличествовал в его первозданном виде, до наступления позднего зимнего рассвета с фонариками, поразив меня естественностью – это была моя среда и в ее тесноте было место для меня. Даже облава не вызывала хаоса или паники в интеллектуально-самоорганизованной толпе: «Тихо уходим!» – и весь ансамбль целенаправленно перестраивался к выходу. Это было похоже на сценическое изображение людьми явления сверхпроводимости. Я глупо торчал на ходу, с книгами в руках и в том числе с молдавским кирпичом красного Курта Вонегута в переводах Райт-Ковалевой, блаженно улыбаясь и даже слегка облизываясь, как кобель после вязки. Подошел ко мне элегантный человек с серым чемоданчиком, подал полиэтиленовый пакетик для книг и показал дырку в заборе – если милиционеры...

Потом этот человек учил меня складывать книги и многому тому, что не всякий товаровед знает, и не только. И еще много раз я не переставал удивляться гармоничности, осмысленности того, что люди, повязанные непростым отношением к Книге, делают и говорят. Даже если книг не читают. Как тот книжный «маклер» – уже в ходу было это слово – в чьей забитой до потолка однокомнатной квартире по моему лицу однозначно читал, сколько стоит книга в моих руках – за «Зависть» Юрия Олеши взяв с меня 15 рублей, а томик Станислава Лема с эссе «Культура как ошибка» потянул на двадцать. Как же этот человек знал, что я не опасен, а нужен его бизнесу, хотя почти ничего из его богатства не купил? У него были в основном собрания сочинений – БПБС и БПМС, МСП, БК, БКСША, «рамочка», Стивенсон, Шекспир, уложенные плашмя в штабелях от пола до потолка без полок.

В ОБХСС я попал позже как свидетель по другому поводу наутро после пьяного возвращения из колхоза, где все мы побывали, и там снова повторилась неосознанно-неожиданная осмысленность. Вообще меня своим вниманием обошел пожалуй только КГБ. Хотя делал я все, кроме массового распространения, будучи чистым потребителем. Но КГБ, разумеется, мистически боялся и печатал по ночам в фотолаборатории института, в котором работал не только в науке, но и сторожем, Булгакова, Зиновьева, Солженицына. Печатал, трясясь от страха, но все же по-детски дразня свой страх, переводя сотнями листов казенную фотобумагу. Потом на несовершенных и громоздких компьютерах распечатывали Сашу Черного, Пастернака, Высоцкого. Гумилева перепечатала на машинке подруга уборщица – мывшая в институте пол так же, как я его сторожил. Все это надо было где-то хранить, дома боялись... В нашей книжно-шабашной среде, после моральной смерти в Большой Жизни, пьющей Набокова под наркотические пары физической усталости, отношение к КГБ было связано скорее с отчуждением. То, что там есть люди, разбирающиеся в современной литературе, стало для меня откровением и на это знание работала скрытая индустрия с литературой ДСП.

Все это просто и оправдано в эпоху, когда правда была простым отрицанием не-»Правды»: истина всегда всплывает по легкой идентификации ее носителей. Это сейчас правда у каждого своя да и то ее еще надо выловить в мутных волнах удачной имитации разнообразья. Все остальное не переменилось. Так же, как ходил сорок лет назад с мамой за руку, я захожу в тот же магазин на Кузнецком мосту с пачкой подписных абонементов. Даже говорим мы в книжную тему неизменное: что дорого, что невозможно купить еще – тогда Эренбурга, а теперь вот мне не хватило на полного Шекспира или Еврейскую энциклопедию – но вовсе не о прочитанном. Эренбурга разумеется я купил – дорвался. Зачем мне Эренбург в моей дешевой власти над ним, если прочитав один раз, вступаешь навечно с автором во внутренний непереводимый диалог?

Нет, конечно новое было, широким потоком и непрерывной чередой – сначала понемногу Юрий Трифонов и совсем по капле Юрий Казаков, Борген и Борхес, Дыгат и Ставинский, «новые» Аксенов и Войнович, Толкиен и Фрезер, Ивлин Во и Джон Фаулз, и, наконец, «Питер Пэн» в лучших традициях русского перевода, в художественной ценности превосходящего оригинал, на этот раз – Ирины Токмаковой. Конечно же, неиссякаемым источником забурлили собрания сочинений – от повторения Эренбурга и Фейхтвангера до Александра Меня, который, кстати, как эволюционист человека в моем восприятии соперничает с Де Шарденом и намного превосходит Дарвина-внука (Дарвин-дед русскоязычному читателю не известен до сих пор). Давно потеряли ореол недоступности Фитцджеральд, Шукшин, Вонегут, Набоков, Кафка. Даже Довлатов и Борхес – в трехтомниках! Пошла косяком «третья волна». Однако именно наша мобильность и самосогласованность, не пропустившая в прошлой жизни потрясающего рассказчика Михаила Веллера и сейчас показывает очередную дырку в заборе, выстраиваемом системой с упорством, достойным лучшего применения. Как иначе в лавине порнографии я бы выловил «Чок-Чок» Фридриха Горенштейна и блистательную Рут Диксон «Вот теперь, когда ты заполучил меня, что мы будем делать?» (название первого перевода «Не бойтесь любви»). Насколько же Книга может быть сильнее по сравнению с тем, что сооружают про отношения М и Ж воинствующие девственники на ТВ! Только выловить Книгу в потоке непросто – за то что боролись, то и получили.

Сколько же можно сказать слов в оправдание «Имени Розы», фонтанируя вокруг источника наслаждения на основе морального касания без права на физическое! И какими чистыми гранями в душе заиграет биологический источник, когда ты вернешься к нему, но уже вооруженный Словом – конструктивным фаллосом божественного межличностного совокупления! Вернешься, потому что в любом времени и из любого положения кому-то удается, и такие люди всегда были на нашей истерзанной доисторической Родине, написать сказку так, чтобы она не отнимала иллюзию жизни и правды, а возвращала возможность жить в реальном времени, ни разу не упомянув на четырех сотнях страниц имени «Сталин» – пусть это будут «Два капитана» и они что-то ищут и даже находят, естественно, не сдаваясь.

Прототипы героев Вениамина Каверина были в основном генетиками, как и я сам – уникальная романтическая специальность совершенно без реальных возможностей, но с богатыми идеалами. В общем, «я построил себе нору и кажется получилось удачно». Кафкианская больная поэтика социальных пут скользит в «Процессе» по лабиринтам сознания вокруг «Замка» с лучиком Борхеса во лбу, с заклинанием «Имени Розы», высвечивая связи и ассоциации единственного и вечного Романа Жизни, то пародируя его «Повелителем Мух» Вильяма Голдинга, то безоглядно влюбляясь и ревнуя как нигде и никогда в «Диснейленде» Станислава Дыгата, который в свою очередь тянется к «Питеру Пэну» – «эту книгу я всегда читаю, а ты положи свою голову мне вот сюда»... «Малое небо» Джона Уэйна давит и гонит мятущуюся душу на конструкции вокзала, из которого невозможно никуда уехать, и «Маленький лорд» обречен на исключительность из человеческой среды. Но не Фаунтлерой – запоздалый привет из непонятого нами мира британского показного равновесия и надуманного благополучия, а Вилфред Саген – списанный не то с Валленберга, не то с меня, со скомканной концовкой, чтоб проще рассказать, заблудившийся между антисемитизмом и антифашизмом не то в КГБ или ГУЛАГе, не то в тех черных глубинах собственного внутричеловеческого ожиданного ужаса, что хорошо описанная правдолюбами советская «стая товарищей» визуализировала собою для нас, народа, но не избранных диссидентов или номенклатуры – так абсцесс генерализует инфекцию всего организма.

Может быть без столь нежной заботы и внимания к человеку советского «Министерства охраны короны» мы и книг бы не чтили и не читали. «Который час?» – спросила за всех нас Вера Панова, и Валентин Катаев охотно ответил: «И уже написан «Вертер»...

 

Hosted by uCoz