Лев МОСКОВКИН
ЧИТАЙТЕ КНИГИ - ИСТОЧНИК ЖИЗНИ
Теперь все больше кирпичей в
суперобложках. Что и характерно – у нас как про любовь, так все больше про
устройство кровати, цвет презерватива и всякие там усики. Конечно, наш человек
вносит любовь, точнее, ее антипод, во все. В собственное отношение к Слову тем
более, а уж к слову печатному относится просто как к абсолютной истине. В
человеческой любви вообще много зависит от того, как это было впервые. У меня с
книгой впервые было темным морозным утром в Сокольниках.
Читал я всегда – когда с
середины, когда с конца, не утруждаясь именем автора и тем именем книги,
которое автор придумал для меня. Осознанием своего отношения к книге я обязан
мальчику-воришке, унесшему прямо с рабочего места папочку с документами и двумя
чужими книжками – «Кластерный анализ» Дюрана и Одела и седьмой том «Библиотеки
Фантастики» – самый «тяжелый»: Стругацкие! Теорией классификации с тех пор я не
интересовался. А про томик Стругацких его владелец старший брат сказал: «Ты его
легко достанешь» и рассказал, где – большой знаток, сам не раз попадавший с
книжками ментам в лапы.
В Сокольниках я успел стать
едва ли не завсегдатаем. Ловили даже с овчарками – едешь до четвертой
остановки, двери открываются и в каждую – по три фуражки с мордой в придачу.
Три двери трамвая – три морды. Далее – до восьмой остановки, это знают все
(откуда?). Опять три морды. Возвращаемся к метро – там перерыто, но народ
гужуется. Как всегда, строго того, что ищешь – нет, но глаза разбегаются.
Никогда в жизни так не бегал за дамой, как за кошелкой с томиками Михаила
Кузмина по 12р. и Николая Гумилева по 8, все «Берлин – СПб 1922г.». Дама
выглядела слегка б/у и в другой руке держала беломорину. Кончилось в тот раз
милицейской «канарейкой» с матюгальником на трамвайных путях: «Граждане
расходитесь торговли не будет!». Граждане диссипировались по окрестностям.
«Канарейка» – это ставший
достоянием истории «козел» Ульяновского автозавода желто-синей раскраски, уже
давно ментура колесит на «Ауди» или на худой конец на «Жигулях».
Собаки в причудах людей не
виноваты, но чаще их и не было. Точнее, были не сразу: незримый садовник
позволял росткам взойти, разгуляться перед прополкой и Сокольнический толчок
наличествовал в его первозданном виде, до наступления позднего зимнего рассвета
с фонариками, поразив меня естественностью – это была моя среда и в ее тесноте
было место для меня. Даже облава не вызывала хаоса или паники в
интеллектуально-самоорганизованной толпе: «Тихо уходим!» – и весь ансамбль
целенаправленно перестраивался к выходу. Это было похоже на сценическое
изображение людьми явления сверхпроводимости. Я глупо торчал на ходу, с книгами
в руках и в том числе с молдавским кирпичом красного Курта Вонегута в переводах
Райт-Ковалевой, блаженно улыбаясь и даже слегка облизываясь, как кобель после
вязки. Подошел ко мне элегантный человек с серым чемоданчиком, подал
полиэтиленовый пакетик для книг и показал дырку в заборе – если милиционеры...
Потом этот человек учил меня
складывать книги и многому тому, что не всякий товаровед знает, и не только. И
еще много раз я не переставал удивляться гармоничности, осмысленности того, что
люди, повязанные непростым отношением к Книге, делают и говорят. Даже если книг
не читают. Как тот книжный «маклер» – уже в ходу было это слово – в чьей
забитой до потолка однокомнатной квартире по моему лицу однозначно читал,
сколько стоит книга в моих руках – за «Зависть» Юрия Олеши взяв с меня 15
рублей, а томик Станислава Лема с эссе «Культура как ошибка» потянул на
двадцать. Как же этот человек знал, что я не опасен, а нужен его бизнесу, хотя
почти ничего из его богатства не купил? У него были в основном собрания
сочинений – БПБС и БПМС, МСП, БК, БКСША, «рамочка», Стивенсон, Шекспир,
уложенные плашмя в штабелях от пола до потолка без полок.
В ОБХСС я попал позже как
свидетель по другому поводу наутро после пьяного возвращения из колхоза, где
все мы побывали, и там снова повторилась неосознанно-неожиданная осмысленность.
Вообще меня своим вниманием обошел пожалуй только КГБ. Хотя делал я все, кроме массового
распространения, будучи чистым потребителем. Но КГБ, разумеется, мистически
боялся и печатал по ночам в фотолаборатории института, в котором работал не
только в науке, но и сторожем, Булгакова, Зиновьева, Солженицына. Печатал,
трясясь от страха, но все же по-детски дразня свой страх, переводя сотнями
листов казенную фотобумагу. Потом на несовершенных и громоздких компьютерах
распечатывали Сашу Черного, Пастернака, Высоцкого. Гумилева перепечатала на
машинке подруга уборщица – мывшая в институте пол так же, как я его сторожил.
Все это надо было где-то хранить, дома боялись... В нашей книжно-шабашной
среде, после моральной смерти в Большой Жизни, пьющей Набокова под
наркотические пары физической усталости, отношение к КГБ было связано скорее с
отчуждением. То, что там есть люди, разбирающиеся в современной литературе,
стало для меня откровением и на это знание работала скрытая индустрия с
литературой ДСП.
Все это просто и оправдано в
эпоху, когда правда была простым отрицанием не-»Правды»: истина всегда
всплывает по легкой идентификации ее носителей. Это сейчас правда у каждого
своя да и то ее еще надо выловить в мутных волнах удачной имитации
разнообразья. Все остальное не переменилось. Так же, как ходил сорок лет назад
с мамой за руку, я захожу в тот же магазин на Кузнецком мосту с пачкой
подписных абонементов. Даже говорим мы в книжную тему неизменное: что дорого,
что невозможно купить еще – тогда Эренбурга, а теперь вот мне не хватило на
полного Шекспира или Еврейскую энциклопедию – но вовсе не о прочитанном.
Эренбурга разумеется я купил – дорвался. Зачем мне Эренбург в моей дешевой
власти над ним, если прочитав один раз, вступаешь навечно с автором во
внутренний непереводимый диалог?
Нет, конечно новое было,
широким потоком и непрерывной чередой – сначала понемногу Юрий Трифонов и
совсем по капле Юрий Казаков, Борген и Борхес, Дыгат и Ставинский, «новые»
Аксенов и Войнович, Толкиен и Фрезер, Ивлин Во и Джон Фаулз, и, наконец, «Питер
Пэн» в лучших традициях русского перевода, в художественной ценности
превосходящего оригинал, на этот раз – Ирины Токмаковой. Конечно же,
неиссякаемым источником забурлили собрания сочинений – от повторения Эренбурга
и Фейхтвангера до Александра Меня, который, кстати, как эволюционист человека в
моем восприятии соперничает с Де Шарденом и намного превосходит Дарвина-внука
(Дарвин-дед русскоязычному читателю не известен до сих пор). Давно потеряли
ореол недоступности Фитцджеральд, Шукшин, Вонегут, Набоков, Кафка. Даже
Довлатов и Борхес – в трехтомниках! Пошла косяком «третья волна». Однако именно
наша мобильность и самосогласованность, не пропустившая в прошлой жизни
потрясающего рассказчика Михаила Веллера и сейчас показывает очередную дырку в
заборе, выстраиваемом системой с упорством, достойным лучшего применения. Как
иначе в лавине порнографии я бы выловил «Чок-Чок» Фридриха Горенштейна и
блистательную Рут Диксон «Вот теперь, когда ты заполучил меня, что мы будем
делать?» (название первого перевода «Не бойтесь любви»). Насколько же Книга
может быть сильнее по сравнению с тем, что сооружают про отношения М и Ж
воинствующие девственники на ТВ! Только выловить Книгу в потоке непросто – за
то что боролись, то и получили.
Сколько же можно сказать
слов в оправдание «Имени Розы», фонтанируя вокруг источника наслаждения на
основе морального касания без права на физическое! И какими чистыми гранями в
душе заиграет биологический источник, когда ты вернешься к нему, но уже
вооруженный Словом – конструктивным фаллосом божественного межличностного
совокупления! Вернешься, потому что в любом времени и из любого положения
кому-то удается, и такие люди всегда были на нашей истерзанной доисторической
Родине, написать сказку так, чтобы она не отнимала иллюзию жизни и правды, а
возвращала возможность жить в реальном времени, ни разу не упомянув на четырех
сотнях страниц имени «Сталин» – пусть это будут «Два капитана» и они что-то
ищут и даже находят, естественно, не сдаваясь.
Прототипы героев Вениамина
Каверина были в основном генетиками, как и я сам – уникальная романтическая
специальность совершенно без реальных возможностей, но с богатыми идеалами. В
общем, «я построил себе нору и кажется получилось удачно». Кафкианская больная
поэтика социальных пут скользит в «Процессе» по лабиринтам сознания вокруг
«Замка» с лучиком Борхеса во лбу, с заклинанием «Имени Розы», высвечивая связи
и ассоциации единственного и вечного Романа Жизни, то пародируя его
«Повелителем Мух» Вильяма Голдинга, то безоглядно влюбляясь и ревнуя как нигде
и никогда в «Диснейленде» Станислава Дыгата, который в свою очередь тянется к
«Питеру Пэну» – «эту книгу я всегда читаю, а ты положи свою голову мне вот
сюда»... «Малое небо» Джона Уэйна давит и гонит мятущуюся душу на конструкции
вокзала, из которого невозможно никуда уехать, и «Маленький лорд» обречен на
исключительность из человеческой среды. Но не Фаунтлерой – запоздалый привет из
непонятого нами мира британского показного равновесия и надуманного
благополучия, а Вилфред Саген – списанный не то с Валленберга, не то с меня, со
скомканной концовкой, чтоб проще рассказать, заблудившийся между антисемитизмом
и антифашизмом не то в КГБ или ГУЛАГе, не то в тех черных глубинах собственного
внутричеловеческого ожиданного ужаса, что хорошо описанная правдолюбами
советская «стая товарищей» визуализировала собою для нас, народа, но не избранных
диссидентов или номенклатуры – так абсцесс генерализует инфекцию всего
организма.
Может быть без столь нежной заботы и внимания к
человеку советского «Министерства охраны короны» мы и книг бы не чтили и не
читали. «Который час?» – спросила за всех нас Вера Панова, и Валентин Катаев
охотно ответил: «И уже написан «Вертер»...