ЛЮБОВЬ КАК ЛЕКАРСТВО ОТ СМЕРТИ

— А ты разве не знаешь — у них же дочь умерла. Две недели назад похоронили...

— Сколько ей было?

— Двадцать два.

— Но почему?

— Сердце. Впрочем, не знаю. Ее нашли на другом конце города, в подъезде. Кто-то с ней был, он вызвал скорую и исчез.

— Но как же сердце, ведь она же никогда не болела и была такой яркой девушкой, может быть наркотики, самоубийство?

— Не знаю...

* * *

Мне тогда было чуть больше пятидесяти. Мое поколение послевоенных рождений — в основном дети закона о запрещении абортов. Детей тогда не любили, но мы не подозревали, сколько унижений испытывали с нами, маленькими, наши родители — «дурацкое дело нехитрое». Потом уже, сами войдя в «детородный возраст», мы ернически умствовали: «Мир несчастен, потому что дети приходят в него нежеланными». Родить и выходить каждого из нас было личным подвигом, не то, что сейчас, в эпоху памперсов и уважения к человеческой жизни, и отчаянье наших родителей — голодных и бездомных с нами на руках, причем зачастую голодных и бездомных именно из-за нас — преодолевалось лишь сталинским законом: стране нужны были солдаты...

Впрочем, мы не успели прочувствовать нелюбовь к нам — она не перешла в отторжение к тем из нас, кто всем переболел и выжил, слишком дорого мы дались нашим родителям. Напротив, часто мы, нелепые последствия случайных мезальянсов — эвакуации, командировки, иногда курорта или даже лагеря — ненароком, но прочно связали наших столь несхожих и далеких друг от друга родителей сперва в видимость, а затем и в истинность семьи. Но что они могли потом без стеснения рассказать нам о причинах и обстоятельствах нашего появления на свет?

Это называется «разрыв поколений», когда опыт отца невозможно передать сыну. Если только как предупреждение... Но тогда пожалуй дети и вовсе перестанут рождаться.

Немудрено, что став взрослыми, мы совершенно не задумывались, как и что мы расскажем собственным детям. Мы с упоением ссорились, находя в этом вкус, и без радости, а часто даже назло ранним влюбленностям зачинали детей, которым не суждено было родиться — ведь аборты после пика послевоенной рождаемости уже не были запрещены, а мы еще не знали, как это — любить друг друга... Любить так, как могут любить только родители общего ребенка. Потом стало модно — когда прошла ненависть не только к детям, но и к мелким «непродуктивным животным» — заводить породистых кошечек и собачек, что спасло от душераздирающей пустоты многих и многих приговоренных к бездетности собственной глупостью или по настоянию родителей.

Прошло еще четверть века. В силу несовершенства жизни, точнее — недовольства собою, созревшим и перебесившимся, эгоцентр личной судьбы остался далеко за пределами гражданской ответственности за собственные решения и поступки. Мы, уже сорокалетние, приобрели немалый опыт в сменах сексуальных партнеров и в разнообразных семейных отношениях, в череде новых браков, столь же бессмысленных, как и последующие разводы, но в дружеской среде остались вечно юными вокруг веселых застолий с водкою, планом, эфедрином. Не потому, что быть до старости юным — это хорошо или плохо, а просто потому, что так и не созрели, ни социально, ни сексуально. Мы уже знаем благодаря знаменитому роману Юхана Боргена по мотивам судьбы Рауля Валленберга, что отказ от общего ребенка, аборт способен растолкнуть любовников навсегда, даже если они легли в постель, подразумевая не более чем нечто сиюминутное. Но зачем мне мудрость, обретенная вместе с немощью и бездетностью? Каждый из нас завидует другому: бездетный многодетному, тот в свою очередь обладателю купленной на собственные деньги машины или унаследованной квартиры... Большинство обрушили запоздалую, чисто сексуальную чувственность на единственного ребенка, зачатого по недоразумению, после застолья, и рожденного сразу после последней сигареты натощак. Каждодневные маршруты спецшкола—фигурное катание—музыка—репетитор отошли и почти забылись, как и еще раньше забылась общая, назло супругу, постель родителя и ребенка...

Одинокие дети бывших детей закона о запрещении абортов выросли и кое-как, на костылях сексуальной грамотности, почерпнутой в основном из анекдотов и глупых намеков, с перенятым от родителей опытом пренебрежения к собственной жизни сами начали входить в «детородный период». Право же, если есть многодетные родители, то есть и «многородительные» дети, каждый из которых добыл в борьбе свое право на личное самоутверждение в форме абсурда — никакая другая форма поведения им попросту неведома, кроме тупого протеста — вопреки многочисленным бабушкам и бездетным, но непомерно заботливым тетушкам вокруг собственных приговоренных друг к другу родителей, так и не ставших друг для друга любимыми...

И вот началась буквально эпидемия. Ибо диалог в начале заметки — не диктограмма одного конкретного разговора, а усредненная запись многих разговоров, обрушившихся в течение нескольких последних лет. Поражает обилие нелепых смертей молодых юношей и девушек, красивых и многообещающих. Причем при невыясняемых обстоятельствах — родители единственного ребенка пытаются понять если не себя и свое прошлое, то хотя бы смысл последней точки их генетической общности. А получают в ответ лишь бессвязные самооправдания и страшные сообщения, совпадающие, например, с ураганом в Москве. Я не располагаю статистикой и далек от разговоров о геноциде русского народа на основе «русского креста» — превышении смертности над рождаемостью в России, что в силу личной ориентации относится на счет США, евреев или «убийцы»-Ельцина: в конце концов, если мы, народ, нашей власти опять понадобились, пусть власть воспримет это прежде всего как собственную проблему, решать которую ей все равно придется. Но пусть и глупо погибшие не в меру взрослые одинокие дети послужат предостережением живым: ребята, любите друг друга! Даже пить не стоит, чтобы горевать — только водку переводить напрасно. В конце концов пусть потом любовь пройдет, но пусть ее плоды радуются сами себе, своему здоровому телу, своей драгоценной жизни и радуют своих нечаянных родителей самим фактом своего существования, но не замещая собой сексуальную чувственность любовников. Если же вы не уверены в себе или вообще рождены исключительно для того, чтобы поступать наперекор любви, любимым и собственному счастью, то на всякий случай не заводите ОДНОГО ребенка. Либо никого, либо сразу двух-трех...

 

(июнь 1998, опубликовано в сокращенном виде в приложении к «АиФ» «Дочки-матери»)

 

PS.

Теперь уже бессмысленно скрывать – нелепая и страшная смерть Кати Рубанович привела меня в состояние шока, как будто умерла собственная дочь Дарья Московкина, смертельно заболевшая без причин, если не считать причиною «неприязненные отношения» ее матери ко мне. Ссоры родителей вызывают невесть какие болезни у детей – заикания, нервные тики, псориаз, эмпиему мозга...

Ничего особенного в том нет, только страшное. Я вглядывался в глаза девушек в толпе и искал лицо Кати, как будто она не умерла, а просто потерялась. Но в голове клубились рассказы родителей, Без надежды на историческую точность, я сознательно рискнул обидеть тех, кто потерял в этой жизни намного больше меня, ради собственного равновесия, воспользовавшись старым советом Саши Рубановича: не можешь «пережить – пиши». Черт живучести заставил меня добиться публикации того, что получились, и это отдельная весьма поучительная история. Опубликовать оказалось легко, но смысл по воле неведомого мне редактора получился противоположный – призыв вовсе не заводить детей.

…Моего двоюродного брата Валентина Московкина, сына пропавшего на фронте Ивана Московкина, привезли из деревни Шереметьево под Моршанском в Москву и оставили малыша на трамвайной остановке случайные люди, позвонив моей маме, чтоб она его забрала…

Мама до сих пор помнит его глаза, хотя Валентин давно умер в городе Красноуфимск по формальной причине прободения язвы желудка, хотя болел странной болезнью эпидемического характера в этой зоне Урала – новообразования кожи. Непонятно то, что Красноуфимск далек от ПО «Маяк».

…Дело было во время войны, мама жила в доме у «Форума» на Садовой, а работала в мартеновском цеху «Серпа и Молота». Мать Валентина тетя Катя, тоже из Шереметьева, жила в Ивановских бараках на опытном поле Тимирязевской академии – в комнате, которую занимала вся семья деда Ивана Московкина после переезда из Шереметьева в Москву.

В те же годы или ранее на даче другого моего деда, Соломона Файнберга, в поселке научных работников близ станции «Отдых», появился некий гонец из ГУЛАГа с письмом о том, что у моего дяди Якова в лагере родился ребенок, ему год и его надо забрать…

Как теперь известно, Яков был расстрелян под Москвой.

Письмо пропало, и отец мой Израиль Соломонович был уверен, что бабушка Евгения Борисовна обязательно бы забрала ребенка, если бы не ревность жены Якова, тети Веры.

Впрочем, Вера с дочерью Леной сама не без труда выжила, потеряв жилплощадь в Москве и осев в Иваново.

Для полноты нелепости советской картины жизни надо представить, что дочь Якова и Веры учительница Лена преподавала по распределению в сельской школе физику. Она как и все в семье кроме меня в совершенстве знает немецкий, который ужасно преподавался в той же школе. А в памяти осталось одно: ученик с задней парты плюнул и попал в плечо Сталина на портрете над Леной, и она потребовала стереть. Мальчик сказал – я не достану…

Это к вопросу в приоритетах в нашей жизни.

Чтоб не возникало вопросов, посторонних к теме нынешнего повествования, скажу: мои родители сумели оформить свой брак только спустя семь лет после моего рождения, когда родился брат Владимир. Родившийся 15.02.10 в швейцарском Берне отец не существовал в бюрократической природе Советского Союза, паспорт у него был просрочен и родители оставляя меня у няни в бывшей конюшне на Медовом переулке, шли ночевать в парк на лавочку… Спустя лет двенадцать, когда меня можно было о чем то спросить, отец поинтересовался, может, ему сменить имя, чтобы у детей было «нормальное» отчество?

Глуп я был тогда намного больше чем сейчас, но одно понял – насиловать природу вредно для здоровья. Отец впрочем не сам это придумал, на него наседали соседи Козыревы, которые полностью перелиняли, но весь построенный немецкими пленными госплановский дом на Чапаевском переулке видел в натуре, что две сестры чистокровные еврейки. Женщины воспитали сына, запутавшегося до конца жизни – кто из них его родила.

И после всего этого, получив счастье новой жизни, я не могу не ссориться с матерью моих детей Владимира и Наташи, как будто мне не шестьдесят, а семнадцать.

 

Hosted by uCoz