Игорь Вишневецкий. Ленинград: Повесть. – М.: Время, 2012. – 160 с., тир. 1500 (Серия «Самое время!»)

08.12.13 Лев МОСКОВКИН

Книга в Москве

Феномен Ленинграда

Художественное воплощение катастрофы. Вид изнутри души человеческой

Новые страницы истории великого города полу-Петрополя – полу-Ленинграда

Слово «Ленинград» приобрело множественно сакральный смысл. Такой же по степени значимости, как «Сталинград», но другой окраски. Из «Ленинграда» больше происходит интеллигентского самопреодоления, рефлексии. Сталин конечно умел научить любви к родине. И все ж где у нас враг, не стало понятным. Ответ дал художник слова, писатель.

Повесть Игоря Вишневецкого «Ленинград» (М.: Время, 2012. – 160 с., тир. 1500 (Серия «Самое время!») обнажает человеческую сторону катастрофы на примере феномена Ленинграда и попытки его блокады.

Известно, что можно блокировать город, но не его дух, образ в сознании. Не знаю, как еще назвать хорошо известный и многократно описанный феномен.

Как могут уживаться в душе русской интеллигенции внешний враг, внутреннее предательство, разруха, эстетические распри в порождающей расцвет мысли среде?

Книжечка Игоря Вишневецкого маленькая по объему и огромная по значимому страшному смыслу. Фактически мы получаем вывод автора исторического романа «Война и мир» на новом еще более страшном опыте.

Тут придется подчеркнуть к вполне ожидаемому неудовольствию моралистов. Новый 21 век принес человечеству не избавление от страданий, но множественные примеры высшей изобретательности в изуверствах над живой плотью. Однако действует непреложный закон писаной истории: что не описано, того как и не было вовсе. Кому придет в страдающую голову думать о смысле происходящего, вести мучительные диалоги с заведомо умершим собеседником, стремиться понять самому и описать для других, когда надо бросить все силы до последней капли на простое выживание?

Ответ прост и известен: тому, кто страдал всегда вследствие собственного генетического устройства. В основе феномена русской интеллигенции лежит множественность эффектов гибридного дизгенеза межкастовых и прочих бастардов. Можно представить героя классической русской литературы ностальгирующим нытиком в то время, как англосаксонская, североамериканская литература воспевала своего героя, покорителя природных богатств и территорий второсортных народов. Системность однако допускает паритет разнообразно несовместимых моделей. Те же «личности между стульями» в то же время своими мозгами мостили дорогу человечества в будущее.

Кажется опасной созвучность описания Вишневецкого нынешнему состоянию души со льдом на сердце, разрывами семейных связей, задержкой месячных у подруг и жен от разных причин. Статистика неопровержимо свидетельствует: убыль населения в результате той большой войны – лишь небольшая язва на линии спада в глобальную болезнь человечества.

У книги Вишневецкого на редкость адекватная аннотация:

«Герои «Ленинграда» – осколки старой русской интеллигенции в момент окончательного превращения их мира в царство «нового советского человека», время действия – первые восемь месяцев финно-немецкой блокады Ленинграда в период Великой Отечественной войны. Исключительные обстоятельства обнажают механизм катастрофы, которая видится одним как искупительная жертва, другим – как приговор».

Документальные вставки отражают ситуацию в городе.

«Сов. Секретно. 10 февраля 1942 г.

Положение с продовольствием в Ленинграде в январе и в начале февраля продолжало оставаться напряжённым.

Населению в счёт январских норм не отоварены продовольственные карточки по мясу, жирам, кондитерским изделиям.

При потребности в жирах на месяц, для выдачи по карточкам в январе 1362 тонны, населению не выдано 889 тонн.

Из положенных к выдаче 1932 тонн мяса не выдано 1095 тонн.

По кондитерским изделиям требовалось выдать по карточкам в январе 2639 тонн, населению не выдано 1379 тонн.

В связи с продовольственными трудностями, отсутствием в жилищном хозяйстве города воды, света, топлива отрицательные настроения среди населения не уменьшаются...

За последние дни смертность в городе резко возросла. За 10 дней февраля умерло 36 606 человек.

За то же время скоропостижно скончалось на улицах 1060 человек. За 10 дней в городе было 26 случаев убийств и грабежей с целью завладения продуктами и продуктовыми карточками...

За последнее время резко увеличились случаи людоедства и особенно употребление в пищу трупов. Только за 10 дней февраля в городе Ленинграде и пригородных районах арестовано за людоедство 311 чел.

Всего за эти преступления арестовано 724 человека.

Из числа арестованных умерло в тюрьме 45 человек, главным образом лица, употреблявшие в пищу трупы. Дела на 178 человек следствием закончены и направлены на рассмотрение Военного Трибунала, 89 чел. уже расстреляны.

Начальник управления НКВД ЛО, комиссар госбезопасности 3 ранга Кубаткин».

На этом фоне контрапунктом повествования идет запретная любовь Глеба Альфани и Веры Беклемишевой (урождённой Орлик). Ближе к концу в развитие событий врывается прибывший в распоряжение Кубаткина провокатор, лейтенант НКВД Ираклий Небулович. Представился как унтерштурмфюрер СС Ираклий Туманов из родни Багратионов. Жертва провокации – Фёдор Станиславович Четвертинский. Князь Святополк-Четвертинский. Мысли и слова этого персонажа характеризуют всех прочих включая Глеба Альфани.

Основой повествования все же кажутся записи Глеба о развитии событий в векторе от революции до блокады:

«Мы долгое время думали, что нам угрожает внешняя сила – сначала сила подавления и произвола, порождающая страх, потом сила военная, в открытую истребительная, не оставляющая возможности укрыться. Мы забыли, что враг находился не вовне, а внутри каждого из нас.

Мы были тем, что давало порыву вперёд баланс, опору на память, на знание. ...

Но потом пришли комсомольцы. Что они знали о дыхании реставрации? И когда их орава заткнула нам рот, сняв торможение с маховика Революции, то мясорубка смолола и их самих. Обновленье без памяти, остававшейся у нас, не у них, давало лишь бесконечно ускоряемое вращение вокруг собственной оси. Казалось, смене худшего ещё худшим не будет конца, и когда вдруг захотелось отрезвляющего удара извне, то пришли немцы.

Мы, наивные, думали, что комсомольцы – это другие. Но разве мы не корили себя самих за нерешительное отвержение прошлого? Что ж открещиваться от тех, кто шёл до конца? Мы думали, что немцы – абсолютно внешняя сила, тщащаяся разрушить то, как мы жили. Но разве то, как мы жили, нам нравилось? И разве, будь мы готовы встать сразу и прочно на их пути, они бы дошли сюда, взяли бы нас в кольцо? Мы думали, немцы – „другие” в квадрате.

А это всё были мы».

http://www.labirint.ru/books/355217/

Аннотации к книге «Ленинград»

«Ленинград» Вишневецкого – не только убийственно мрачный постскриптум к русскому Серебряному веку, к общесимволистскому «Петербургу»; это удивительная историософская вещь о том, как – метафорически выражаясь – отгоревшие угольки большого дореволюционного культурного карнавала, оказавшись в страшной ледяной печи блокады, выходят оттуда советскими алмазами. Сочинение Вишневецкого не о рождении «попутнической идеологии», не о «сдаче и гибели советского интеллигента»; нет, уцелевший герой этой книги становится в итоге не попутчиком, а именно советским человеком. Петербург превращается в Ленинград.

Вторая историософская тема «Ленинграда» – рождение тоталитаризма из духа позднего романтизма».

Кирилл Кобрин

Игорь Вишневецкий родился в 1964 году. Автор шести сборников стихов, новой большой биографии Сергея Прокофьева, книг и статей по истории музыки и литературы. Экспериментальная повесть Вишневецкого «Ленинград» вызвала горячие дискуссии и была удостоена премий журнала «Новый мир» и «Новая словесность – 2012». Герои «Ленинграда» – осколки старой русской интеллигенции в момент окончательного превращения их мира в царство «нового советского человека», время действия – первые восемь месяцев финно-немецкой блокады Ленинграда в период Великой Отечественной войны. Исключительные обстоятельства обнажают механизм катастрофы, которая видится одним как искупительная жертва, другим – как приговор.

http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2010/8/vi2.html

Опубликовано в журнале: «Новый Мир» 2010, N8

ИГОРЬ ВИШНЕВЕЦКИЙ

Ленинград

повесть

Повесть

Светлой памяти отца моего

Необходимое предуведомление

«Ленинград» переполнен цитатами –

прямыми и видоизменёнными, –

повествующими о реально

или в воображении

произошедших событиях.

Я лишь расположил их

в определённом порядке.

Часть первая: ОСЕНЬ

Глава первая. Дифирамб

I

Дневник Глеба Альфы:

«Ходил смотреть на обложенного мешками с песком

и зашитого в доски истукана.

Теперь он,

охранитель и преобразователь наших злосчастных болот,

увенчанный триумфаторским лавром,

выкативший глаза на тяжёлый поток,

на мост и на зданье коллегий – да-да, его имени! –

на ночные сияния скандинавского заполярья,

на чуть подсвеченные, поздним негаснущим вечером,

а сейчас ярко вычерченные облака,

напоминает сфинкса,

всё более увязающего в материальном времени.

Змея не видно:

тот, наверное, шипит, придавлен копытом, внутри.

Тело коня под мешками, скреплёнными досками.

И даже уже головы лавроносного всадника не разглядеть.

Наверху этой высящейся на валуне

афро-азиатской конструкции –

полагаю, Никандр улыбнулся бы –

копошатся несколько, в чёрных тужурках, рабочих

и виден подъёмник –

рычаг со скрипучим тросом.

Говорят, что теперь незаметнее с воздуха,

что отбрасывает не резкую,

конскую с долгим хвостом и со всадником, тень,

а нечто совсем неясное.

Можно сказать, без тени.

Словом, покровитель нашего города,

давший ему имя,

перемещается вслед за именем

в область фантомов,

в которой скоро окажемся все мы,

подымаясь в разреженный,

золотой, военный воздух.

Оттуда всё незаметнее

тени того, что внизу.

Мне кажется, во мне погибает

слагатель каких-нибудь новых –

уже „Ленинградских” – песен.

9 сентября 1941.

Второй день смерть летит с того самого

золотого и чистого воздуха.

Вчера подожгли товарную станцию и склады им. А. Е. Бадаева

(это точно предательство: били с ясным прицелом,

по наводке пускавших в воздух сигналов

у самых складбов

ракетчиков).

Когда солнце зашло,

стали сбрасывать зажигалки. Леденящая красота:

огнецветное зарево, сахар, плывущий по улицам,

запах сгоревшей муки.

Говорят ещё: в зоосаду

укокошило разом слона и мартышек.

Слон, если верить рассказам, столетний

(что сомнительно):

значит, видел и Пушкина.

Если так – вот последняя связь

с тем блистательным миром,

тень которого нынче таится

под маскировкой.

Ибо ярости Индры

„уступают две половины вселенной,

и сама земля сотрясается от

буйства твоего,

о хозяин давильных камней”.

15 сентября.

Духота эти дни вперемежку с налётами.

Невозможность уснуть – хоть ложись себе в парке.

Мало проку от бомбо- и газообужищ: неглубоко их рыли.

А по паркам покуда не бьют – у немцев хороший наводчик.

Нынче облачно. В небе на западе –

пересверки огня (это наши зенитки в Кронштадте).

Там решительный бой и страшнейший налёт.

Отдаётся зарницами в окнах домов и трамваев

и экранным мерцанием воздуха.

В голове – наслоенья звучаний.

Странно, столько молчало – и нба тебе:

прорывается

в контрапункте беды

прежде изумленья и ужаса.

*

Вера звонила.

Это безумие:

она ещё в городе. Говорит, что Георгия,

хоть и не подлежит призыву,

по его же желанью

обрядили в балтфлотскую форму

(слава богу, не ополченскую –

там-то верная смерть в мясорубке),

что уже не сегодня завтра

на казарменном положении как переводчик

по радиоперехвату.

Ну а я-то тоже хорош:

стыдно, если причиной всему.

19 сентября.

Вспоротыми кишками

всплыли аэростаты.

Иногда кажется,

что город, в конвульсиях от ранений,

защищается, говоря врагу: „Ну приди же и сам захлебнись

тем, что ты создал, –

кровавым месивом”.

Холод, ветрено, пробегают серые облака.

Сколько раз нас бомбили – сосчитать невозможно.

Точно каждые два часа: в восемь, в десять, в двенадцать.

Самый страшный налёт был в четыре.

Прекратилось лишь за полночь.

Вдоль по Двадцать пятого октября

в лужах трупы

и сверху – давящее серое небо.

Марк, вернувшийся с передовой,

рассказывал,

что когда

перед ними жахнуло по полуторке

(в ней ехала киногруппа)

и увидел разломанные тела

с белой костью рёбер и ног, торчащей из мяса,

то испытал возбуждение.

Смерть, жратва, вожделение

слиты в нас,

я сказал бы, в оргийный восторг,

для которого прежние, стройные, милые звуки,

что связались в мозгу с многолетней работой

в милом Зубовском институте искусств,

ни к чему. Вот теперь наступает Искусство!

Шёл, глядя на трупы в лужах,

и, как Марк,

уже не стыдясь, испытал огромное возбуждение.

Звуки шли двумя мощными линиями,

прерываясь на выклики-утверждения.

Певца и хора?

Может быть, что певца и хора.

Посадил на трамвай Веру –

перед самым вечерним налётом.

Она добралась, всё в порядке.

Вера! Что же случится с Верой!»

II

Из дневника Веры Беклемишевой (урождённой Орлик):

«Решение бесповоротное: оставаться.

И дело не в том, что Глеб признался, что будет здесь до последнего, не бросит бумаг и библиотеки, – всё это поводы. Кому они будут нужны, эти бумаги, через месяц-другой, разве что на растопку. Если ужас не кончится раньше зимы. Пусть там и автографы Кавоса с Верстовским и ещё Савроматова (ого!) – несколько пачек писем последнего к Глебу, он мне их показывал: заносчивых, восхищённых, дерзких. И уж точно дело не в том, что Глеб признался, что, будучи не подлежащим (покуда) призыву, хочет увидеть „вблизи сцепку с псевдоарийским волком, с мороком, легшим на сердце Европы, которой” – тут ты несколько раз повторил – „всё равно конец”, и ещё что-то там из Ригведы в переводе какого-то Мюллера (не читала, бог миловал). Красиво, конечно. Говорил, что в нём пробуждается музыка, что, как никогда остро, почти по-животному, хочется сочинять, спишь – и слышишь созвучья. Шли по Невскому – трупы, выбоины от бомб, испуганные милиционеры, один совсем растерянный на углу Лиговки и смотрит по-детски в сторону – а в голове, говорит мне Глеб, контрапункт вариаций. Я остаюсь здесь не из-за каких-то твоих вариаций.

У Толстого Пьер тоже хотел в брошенной Наполеону под ноги Москве (неужели сдадут Петербург?) прекратить несчастие всей Европы. В конце концов, это личное дело профессора Г. В. Альфы – что за претенциозная бурсацкая фамилия; а ещё говорил: мол, от Альфани! – сотрудника какого-то там института. Что хотите, Глеб Владимирович, то и прекращайте силой вашего понимания. Или звучащей вам музыки, которую вы стеснялись писать всю жизнь. Что ж, теперь война, теперь стыдно стесняться.

Глеб, знай, я остаюсь совсем не потому, что хочется разделить твоё и всеобщее безумье, – да, война, радостная и твоему мужскому сердцу, для меня только ужас, – не потому даже, что мне бесконечно тяжело перед Георгием, плакавшим, когда он увидал на моей спине содранный треугольник, шрам от нашей неловкой любви на полу твоей старой и драной квартиры, между роялем и шкафом, а я-то ему лепетала про прожжённую блузку – мол, свечой у подруги (какие тут свечи при всеобщем давно электричестве!) – и даже специально к приходу домой блузку свечой выжигала. Сзади, ближе к os sacrum. Помнишь эту прожжённую мною любимую чёрную блузку? Глеб, милый, я остаюсь не от стыда, не от любви, а вот почему.

Ещё до того, как всё рухнуло, и мы в начале лета целовались в светлейшую ночь на засаженном бессонными липами Конногвардейском, под фейерверки поздних троллейбусов, а ты сказал, что впервые с такой рослой девушкой, – Глеб, в нашем хохляцком роду все широкие, рослые, громкие, только я вот ещё и худая, – и попросил меня снять выходные туфли на высоких каблуках, чтобы быть вровень (ещё не привык, да и не привыкнешь, ибо я – почти что с тебя), а потом положил на плечо мне голову – всё помню, как будто сегодня, – и спокойно сказал: „А ещё ты родишь мне ребёнка”. – „Лучше двух”. – „Хорошо: мальчика и девочку”, – это было до нашей близости. Ну так вот: теперь я беременна. Ты имеешь право думать всё, что захочешь, но я знаю – ребёнок твой. Или двойня. Если со мной что случится и всё то, что пишу, прочитает Георгий, он выдержит. Да, звучит жестоко, но выдержит – знаю. Если ты – никому не покажешь и виду. Похоронишь в себе. Лучше бы взвыл.

Глеб, я остаюсь, потому что, если ты сгинешь, мне ребёнка не выносить. Да и для чего? А так – есть надежда.

Я не буду пока тебе говорить ничего».

...