11-22.10.05 Лев МОСКОВКИН

Врач – от глагола «врать», и горе навсегда

Квартирный вопрос нас уже не испортит, потому что дальше некуда…

 

Этот текст пишется в коллизии – конфликта с совестью и необходимостью выживать дальше – 11 октября 2005 года, на следующий день после нашего тройного дня рождения (брат родился 9-го) – из 67-й больницы пришло сообщение о смерти мамы.

Единственное, что можно было услышать, у нее «сгнил мочевой пузырь» с намеками на онкологию. После того, как в августе она слегла от ишемического инсульта, было пропущено два удара и теперь можно только гадать, откуда взялся рак и почему до этого случился гликемический криз, если она так тщательно следила за своим состоянием и практически постоянно была под врачебным контролем. Причем не сторонним, а вполне ответственным.

Здесь я не смогу объяснить, почему не смог придти к ней, хотя для меня это самое важное. Намного важнее, чем мое отсутствие на похоронах – чтобы не ссориться братом, из-за войны с которым мама потеряла мотивацию жизни и целиком отдалась одной цели, прогнала нанятую сиделку – чудесную женщину, доброжелательную и умелую – обвинив ее в краже денег, предназначенных моей племяннице, старшей дочери брата, которую бабушка много лет настраивала против отца, своего сына, в том числе и деньгами.

Брат отвечал нашей матери той же непримиримостью. Будучи виноватым в исходе, я пытался с переменными успехом их примирить, потому что если бы много лет назад я не уступил брату свою половину родового гнезда, где прошли детство и юность, мы бы не попали в ситуацию, когда ему не нужна была мать и тем более не нужен я.

Он – талантливый архитектор, настолько, что построенный им дом – единственный Дом, который я видел в том числе и на картинках, который мне нравится. Строили его долго, всей семьей, мы с мамой двадцать лет назад вдвоем отливали балки и монолитные перекрытия. Ей было уже далеко за шестьдесят…

Я далеко не все могу написать, как бы ни хотелось облегчить душу. Но непонятно мне только одно: откуда у нее была такая могучая установка жить в том доме, куда ее не пускали – потому, что это любимая игрушка, или для победы в войне с братом?

Но факт остается фактом: ссоры, вопли, обвинения, поступки назло типа шашней с идиотской сектой, потому что брат заставляет ходить в обычный православный храм, идиотическая игра с деньгами и сберкнижками, где деньги сгорают – все это и много еще чего другого привело к тому, что последние две недели человек стал никому не нужен. Из одной больницы привезли санитары и сгрузили на кровать – «А, пусть лежит, потом Марина придет…». В квартиру санитаров впустила соседка, она же сообщила о грязных тарелках и тараканах в квартире – все, что осталось от любимой внучки. В другую больницу взяли только под напором, когда уже начались дикие боли. Добилась каких-то действий от врачей новая сиделка, которая и рассказала, каких идиотов в белых халатах присылали, чтобы больше не беспокоили.

Сейчас пандемия женской агрессивности заразила и мужчин, потому что слышишь иногда по десять раз в день то, что невозможно пережить без ущерба для естественного мужского имиджа. От ссор родителей дети болеют, и закрепляются на всю жизнь танатогенные мотивы (thanatos – смерть), как у жертв Беслана – это видно по прекрасному, запрещенному к распространению фильму ТРК «Алания» с многочисленными интервью на раскрытие личности. Живешь в этом, как в глухом подполье в тылу врага, где все подчинено интересам лагерной дипломатии и применение оружия смертельно для самого человека.

Тут вопрос теоретический – переживет ли человечество без нового Холокоста то, в чем человеком остаться невозможно? И нечего на диктатора лапу задирать, Сталин – он внутри нас. И мне совершенно непонятно, зачем во мне такая жизненная сила, если нет покоя в душе и каждую вторую ночь переживаешь с жуткими мучениями? Впрочем, у мамы было то же самое, и доставалось в основном отцу, доброжелательному, аполитичному и необыкновенно интересному человеку. К нему я тоже не смог придти, и причина моя (не оправдание) – он не имел права во всем уступать матери.

 

А теперь – технологическая канва с историческими аргументами, чтоб все-таки не только плакать. Потому что люди у нас умирают больше всего от условно говоря «врачебных ошибок», переживешь очередной кризис – и подаришь себе еще какое-то время жизни. Мне мать подарила жизнь дважды – родив и через год вытащив из больницы, на самом деле – с того света, куда меня забрали в 1947 году по причине скарлатины, и где я умирал. Но не от инфекции, а от голода, хотя родители голодали сами, отдавая для меня в больницу все. «Белохалатники» съедали все сами, голодуха продолжалась и после войны, а мама не могла понять: почему столько ящиков вывозят из больницы каждый день?

Это были гробы маленьких сирот, которых в изобилии породила война. Но вот что интересно: оценив происходящее, мои неприспособленные к жизни родители, спасая меня от неминуемой смерти, вызвали цепь событий, перетряхнувших всю больницу. Мама всегда плакала, когда вспоминала об этом. Я же ничего этого не помню, на все детство осталось задержанное развитие, болезненность и страх перед белым халатом, причину которого без маминого рассказа я бы не понял. Я себя помню только с трех лет – в бывшей конюшне на Медовом переулке поодаль Электрозаводской, куда меня отдавали бабушке Моте и ее дочь Тамара, тогда еще семнадцатилетняя девчонка, стала для меня чем-то вроде суперсовременной Арины Родионовны – ну не приходят сравнения, достоянные этой женщины, изобретательно способной построить рай в конюшне, а до того – выжить в голодуху войны всю семью. Своего отца Данилу она помнит, больше пьяного с оттопыренными деньгами карманами, чем трезвого. Это был настоящий мастер – краснодеревщик. Помню, как меня сажали на шкаф, вырезанный им, и  я только ножками болтал далеко от пола.

...У мамы осталось недоверие к врачам, и это спасло брата. Когда он смертельно болел, она посвятила ему несколько лет жизни и довела до снятия диагноза. Была тогда такая болезнь, как ревматическая атака на сердце, ребенок пережил одну из-за безответственности врача, но на второй атаке мама встревожилась и, как всегда в таких случаях, появились настоящие, ответственные врачи и хорошие больницы, хотя лекарств тогда не было. То есть пенициллин был давно, технологически он же меня и спас, но лекарства всегда отстают от волн эволюции инфекций. Кто сейчас помнит про смертельность скарлатины или знает, что такое сердечный ревматизм?

Но опыт спасения человека в нашей стране говорит: наша медицина умеет быть лучшей в мире и адекватно эффективной, но человек должен сам хотеть жить, и рядом с белыми халатами должны быть те, кому он нужен живой и здоровый – без малейшего намека на разногласия.

Когда смертельно болела моя дочь, все необходимые лекарства уже были, причем автор решающего препарата успел даже отсидеть – за кражу досок для дачи, что странно, потому что в конкурентной борьбе со всякой там «голубой кровью» отечественным медицинским «Кулибиным» чаще подсовывали статью по изнасилованию, чтоб урки из заключения живым не выпустили.

Я нарочно избегаю названий, потому что никакие лекарства не помогут, если нет воли к жизни и присутствует хотя бы намек на разногласия. Все случаи, которые так любит «МК» со смертью малыша от уксуса или сокрытием информации от родителей обожженной девочки, что она все равно умрет несмотря на улучшение, если не подключить «искусственную почку», связаны с отсутствием единства родственников. Как следствие, давшие жизнь ребенку родители больше верят чужому врачу, чем друг другу. А у врача свои критически дни, и гудит у него в голове не «Клятва советского врача», а технологичные слова циничного доцента: «Помните – историю болезни вы пишете для прокурора».

Вот почему мне уже никогда не узнать, от чего на самом деле умерла мама, потому что никому кроме меня не было нужно строго то, чтобы она жила подольше, а не что-то другое. Так получилось, что ее жизнь была залогом, физической основой моего наигранного благополучия. Любили ее многие – за характер, вопреки ему, благодаря необычности. Но нужна она была только мне, и именно я не пришел к ней, когда она умирала. Не пришла и «социальный работник», которая стала причиной дополнительных психических страстей, переведя домой пенсию. Потом оказалось, что она уже сама на пенсии и ни за что не отвечает – на лечение-то деньги были, но маме нечего было дать внучке…

 

Пришел брат, встал перед мамой на колени. Она отказалась от своей секты, чем дала ему ощущение духовной победы и он смог похоронить маму. Конечно же, без вскрытия, сняв с медицины и видимость ответственности.

Ненавижу религию! Может быть поэтому со мной мама воевала редко, и после смерти отца после каждого немотивированного всплеска эмоций потом всегда извинялась. Она же по своей воле поняла уже много лет назад, что надо восстановить образ отца в моем восприятии, и привила доброе отношение к тете Вере – своей сестре, с которой отношения у нее самой испорчены были с детства. Мама была младшенькая в далекой деревне Шереметьево на тамбовщине, и отец и братья ее любили больше.

Утешением мне станет памятник, который я невольно воздвиг маме, пользуясь служебным положением журналиста. Ее воспоминания о событиях после смерти Сталина во время ее работы в Госплане, о работе мастером мартеновского цеха на «Серпе и Молоте» в военное время опубликованы в «Московской правде». Там же опубликованы воспоминания тети Веры о переписи советского населения во время ее многолетней работы в ЦСУ – это здание ФА по статистике до сих пор выглядит современным напротив того имения, где в военное время располагалась Центральная лаборатория автоматики – ЦЛА, в которой познакомились мои родители и откуда отца выгнали в преддверии присуждения Сталинской премии за разработку потенциометра. Позже там был психдиспансер, а потом и сейчас, следуя естественной эволюции – «Аргументы и Факты». В приложении к этой газете «Дочки-матери» был опубликован мой материал о смерти в день урагана в Москве в 1998 году девочки – единственной дочки моих друзей, причем редактор переменил смысл статьи своей правкой, агитируя против детей. Я же призывал к другому: если заводить детей – то не одного, больше… Я хорошо помню, как ненавидели детей во время моего детства и сочувствую родителям, они оба очень любили маленьких, но от окружающих им тогда доставалось по полной программе.

Судьба мамы показывает, что и двух детей недостаточно, а в 87 лет человек может уйти из жизни неожиданно. Может  потому, что мы жизнь просто не ценим, с упоением отдаваясь борьбой с ней, и так и живем назло кому-то, кому в общем-то все равно?

 

Воспоминания

 

Мое политическое образование происходит из двух источников.

Вторым по значению стали рассказы евреев польского происхождения из Белоруссии в лаборатории молекулярной фотобиологии в ИБФ АН СССР, где я впервые вышел на работу, будучи учеником школы рабочей молодежи. Суть этих рассказов о Сталине и Гитлере стала общеизвестной.

Первым источником стали мамины рассказы, в которых всегда содержалось то, что оказывается вне общественного внимания и понимания. Открывались совершенно неожиданные стороны войны, событий после смерти Сталина, структуры власти и управления страной, быта и жизни в те времена, после которых уже все многократно менялось. Жизни в Москве и в селе Большое Шереметьево Тамбовской губернии, где мама родилась в семье потомков некогда побывавшего в Москве человека, отсюда фамилия. Она настоящая, а не псевдоним, как полагают те, кто меня знает только как парламентского корреспондента «Московской правды».

Мамины рассказы содержали каждый раз новые подробности, они мне сильно помогают в журналистской работе и способствуют тому, чтобы видеть картину жизни и в целом и в развитии.

Например, в моем детстве общество ненавидело детей и это создавало не меньшие трудности одинаково любящим детей родителям, чем патологическое отсутствие нормального жилья.

Сейчас трудно представить, как это можно было пережить, люди были исполнены ненавистью и очень много ругались. Пережившие Холокост родители, как оказалось, обладают двумя качествами – они способны действовать в основном импульсивно и нестандартно, что обеспечило выживаемость в экстремальных условиях и превратило их в больших капризных детей, когда начали уже появились условия для жизни.

Фактически они и жили в экстремуме до конца…

Мама была младшей в большой деревенской семье, бабушка моей бабушки по ее памяти была крепостной и ударила управляющего кнутом из непослушания. Бабушка в молодости хорошо пела, но грамоте так и не научилась. Дед Иван Московкин был единственным и поздним ребенком, прабабушка родила его в сорок лет. Он был безумно активным, организовал колхоз, который развалился после его отъезда в Москву. До революции был «богомазом», после – ломал церкви и ловил со своим отрядом бандитов, те ловили его, а доставалось семье. После очередного налета бабушку парализовало и она несколько месяцев лежала в больнице в Моршанске, даже не помнит, был ли у нее еще ребенок после мамы, который погиб при налете, или стеклами засыпало колыбель с мамой, которая выжила.

После переезда в Москву семья долго жила в Ивановских бараках на опытном поле ТСХА, дед сколотил бригаду и занимался реставрационными работами. Он умер то ли от туберкулеза, то ли от пьянства, я его в жизни никогда не видел. По маминым рассказам выходило, что он слушался только ее, любимую младшую дочь. Любили ее и братья, особенно пропавший без вести на фронте Иван, и ослепший после финской кампании Николай.

Была у нас полоса воспоминаний, когда все совпало – бегал «запорожец», и уже не надо было просто выживать, но еще не было немощи, и мы объехали все мамины памятные места – школа на Лиственничной аллее, где русский язык и литературу преподавал талантливый мавр, студенческое общежитие – знаменитый Дом коммуны, где мама жила до войны, учась в Институте стали, и место на рижской развязке, где было кладбище с могилой деда.

В войну мама жила в квартире эвакуированной сестры Веры, моей тети, в доме у «Форума», и была свидетелем ужасающего бегства из Москвы. Учась на вечернем в Институте стали, работала мастером мартеновского цеха на «Серпе и Молоте», с тех пор у нее сохранились очки сталевара, которые она хранила вместе со своей медалью.

Родители познакомились в Центральной лаборатории автоматики, она находилась в комплексе зданий бывшей усадьбы, где в прошлом проходил «бал Наташи Ростовой», а теперь находится редакция «АиФ» – это напротив до сих пор «современного» здания Ле Карбюзье, где находилось ЦСУ СССР. Там работала тетя Вера, теперешний глава ФА по статистике Владимир Соколин ее помнит.

Далее мама попала в Госплан – в этом же здании теперь фактически работаю и я, и меня поражает какая-то неуловимая преемственность в особенностях места, хотя по времени все много раз менялось и именно в здании Совета Труда и Обороны волны настроений чувствуются особенно остро.